первого русского лауреата Нобелевской премии
Поэт, писатель, мемуарист, переводчик… Иван Алексеевич Бунин в своем литературном творчестве развивался стремительно. Первое произведение – стихотворение «Над могилой С.Я. Надсона» – он опубликовал в 17 лет, а уже через три года вышел его первый сборник стихов. Дебют Бунина как прозаика состоялся в 1893 году: петербургский журнал «Русское богатство» напечатал рассказ молодого писателя «Деревенский эскиз», позже получивший название «Танька». В 1903-м Бунин был удостоен Пушкинской премии за книгу «Листопад» и перевод «Песни о Гайавате» Генри Лонгфелло, в 1909-м был повторно награжден этой премией за 3-й и 4-й тома Собрания сочинений. В том же 1909 году Бунин был избран почетным академиком по разряду изящной словесности Императорской Санкт-Петербургской академии наук.
И.А.Бунин. Москва. Ок. 1910
О Бунине написано много, очень много. Среди исследователей его творчества видные литературные критики русского зарубежья Г. Адамович, князь Д. Мирский, выдающийся философ И. Ильин, слависты Г. Струве, С. Крутицкий, поэты, писатели. Первому русскому Нобелевскому лауреату посвящена монография Джеймса Б. Вудворда. Начиная с 50-х годов о Бунине заговорили и на родине. В 1965 году появилось эссе А. Твардовского, ставшее затем предисловием к девятитомнику Бунина, а вслед за ним – серьезнейшие работы А. Бабореко, А. Волкова, О. Михайлова…
Аристократ духа, гордившийся своими древними корнями и пророчески предсказавший в своем дореволюционном творчестве крушение милых его сердцу дворянских усадеб, патриархальных отношений, и наступление бездуховности, Бунин не мог принять Октябрьский переворот. Из революционного Петрограда, Бунин уехал в Москву, а оттуда 21 мая 1918 года – в Одессу, где был написан дневник «Окаянные дни». 26 января 1920 года он отплыл в Константинополь и в конце марта прибыл в Париж. Бунины поселились в небольшой скромной квартире в Пасси, а с 1923 по 1945 постоянно жили в Грассе, на Вилле «Бельведер», бывая в Париже наездами…
В одном из очерков о Бунине исследователь его творчества О.Н. Михайлов писал: «В сомнениях и твердости своей, в отчаянии и надежде, в счастливой “осенней” поре конца 20-х и начала 30-х годов, и наконец, в окаянном одиночестве, которое надвигалось на него – вместе с болезнями, старостью, бедностью – “страшное чувство” России только и спасало Бунина. Ведь все его эмигрантское творчество – это монолог о России».
***
Чем больше я читаю Бунина, тем яснее становится, что Бунин почти неисчерпаем. Во всяком случае, нужно много времени, чтобы узнать все, им написанное, и узнать бунинскую бурную, несмотря на элегичность автора, неспокойную, стремительную в своем движении жизнь.
Часть своей жизни Бунин рассказал сам (в “Жизни Арсеньева” и во многих других рассказах, которые почти все в той или иной мере связаны с его биографией), часть рассказала его жена Вера Николаевна Муромцева-Бунина – очень ценный свод воспоминаний и материалов о Бунине.
Жизнь Бунина вся до последних лет была отдана скитаниям и творчеству. Недаром Бунин написал рассказ о матросе Бернаре с мопассановской яхты “Милый друг”. Бернар, великолепный моряк, умирая, сказал: “Кажется, я был неплохим моряком”. Бунин писал о себе, что он был бы счастлив, если бы в свой смертный час мог бы повторить по праву слова Бернара и сказать “Кажется, я был неплохим писателем”.
Бунин был смел, прям, честен в своих убеждениях. Он один из первых в своей “Деревне” развенчал сладенький миф о русском крестьянине-богоносце, созданный кабинетными народниками.
У Бунина, кроме блестящих, совершенно классических рассказов, есть необычные по чистоте рисунка, по великолепной наблюдательности и по ощущению далеких стран путевые очерки об Иудее, Малой Азии, Турции, Греции и Египте.
Бунин – первоклассный поэт чистой, если можно так выразиться, “кастальской” школы. Его стихи до сих пор не оценены. Среди них есть подлинные шедевры по выразительности и передаче трудноуловимых вещей.
Всю жизнь Бунин ждал счастья, писал о человеческом счастье, искал путей к нему. Он нашел его в своей поэзии, прозе, в любви к жизни и к своей родине и сказал великие слова о том, что счастье дано только знающим.
Бунин прожил сложную, иногда противоречивую жизнь. Он много видел, знал, много любил и ненавидел, много трудился, иногда жестоко ошибался, но всю жизнь величайшей, нежнейшей, неизменной его любовью была родная страна, Россия.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
“Был ли счастлив ты в жизни земной!”
И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
Константин Паустовский (из очерка «Бунин»)
Январь 1961 года. Таруса
ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР О ТВОРЧЕСТВЕ БУНИНА
В. Брюсов – К. Бальмонту, 8 февраля 1898
<…>В «Мире Божьем» есть стихотворение И. Бунина, – клянусь, – интересное, первое из его стихотворений.<…>
М. Горький – А. Чехову, между 12 и 19 сентября 1900
<…> Знаете – Бунин умница. Он очень тонко чувствует все красивое, и когда он искренен – то великолепен. Жаль, что барская неврастения портит его. Если этот человек не напишет вещей талантливых, он напишет вещи тонкие и умные. <…>
А. Чехов – А. Амфитеатрову, 13 апреля 1903
<…> Сегодня читал «Сборник» изд. «Знания», между прочим горьковского «Человека», очень напомнившего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом, на о, прочел и великолепный рассказ Бунина «Чернозем». Это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление, и я рекомендую его Вашему вниманию. <…>
А. Амфитеатров – М. Горькому, 20 декабря 1910
<…> Бунин прислал мне «Деревню». Как его адрес? Надо мне ему ответить. Вещь любопытная, хотя признаюсь, по Вашему отзыву я ждал большего. Напишу о ней в связи с Ал. Толстым и «Серебряным голубем» А. Белого. <…>
М. Горький – Е. Ляцкому, 25 ноября 1912
<…> Приехал Бунин. Просить у него стихов? Есть прекрасные! Он, вероятно, проживет здесь всю зиму, будет работать. Хорошо бы взять у него рассказ в «Современник», но – это дорогой автор! <…>
Из дневника Б. Юрковского, ноябрь 1915
<…> Сегодня у Алексея Максимовича [Горького] был Бунин. Мои предположения оправдались. Я его представлял именно таким: замкнутым, вежливым, державшимся в стороне и с холодком. Он симпатичен, редко симпатичен, Тонкие черты лица, глубокие-глубокие глаза. В лице есть нечто жесткое. Одет просто, изысканно просто. Черный сюртук. Зеленый галстук. Говорит образно, спокойно, чувствуется, что каждое слово взвешено, обдумано и не вырывается зря. Корректен. Немного сух. <…>
К. Бальмонт – Д. Шаховской, 30 ноября 1922
<…>Собираюсь сделать набег на братьев-писателей, с которыми не вижусь совсем. Куприн погибает от бедности, Мережковские с Буниными обделывают тайком свои делишки, в свою единоличную пользу. И в то время как я бесплатно читаю в пользу комитета писателей, они организовывают в свою пользу французский вечер, после разговоров иного свойства. Мелкая душа этот Мережковский, а Бунин хитрец. <…>
М. Цветаева – Л. Шестову, 8 февраля 1926
<…> Вы дружите с Буниным? Мне почему-то грустно. Может быть, от тайного и сильного сознания, что с ним, Буниным, ни Вам, который его знает десять лет (?), ни мне, которая его видела раз, никому – никогда – до последней правды не додружить. Человек в сквозной броне, для виду, – может быть худшая броня. <…>
М. Горький – А. Халатову, 24 января 1931
<…> Нужно бы издать «Деревню» Бунина, – ничего, что он – барин, белогвардеец, дореволюционную деревню он изобразил жестоко правильно. <…>
М. Цветаева – А. Тесковой, 24 ноября 1933
<…> Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться – изъявить протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее – Горький. Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи. <…> Бунина еще не видела. Я его не люблю: холодный, жестокий, самонадеянный барин. Его не люблю, но жену его – очень. <…>
И. Шмелев – И. Ильину, 13 апреля 1934
<…> Посылаю Вам заказной бандеролью Ваши лекции о Бунине <…> И первое – горячо благодарю Вас за дружеское доверие. И второе – за то богатство – мир мысли и чудесного слова, которым одарили. <…> Ничего подобного еще не читывал – да и никому не снилось создать подобное! Вы нашли, открыли Бунина, показали – и доказали. Да что слова эти, мои… – они ни-че-го не выражают. Вы и мне показали Бунина, а я-то его знал прилично. <…>
М. Цветаева – А. Тесковой, 28 декабря 1935
<…> Вы, м.б., знаете, что у Бунина – лет 10 как молодая любовь (приемная дочь? роман? – любовь) – бывшая пражская студентка. Галина Кузнецова. Живет с ними, ездила с ними в Швецию, ихняя. Вера стерпела – и приняла. Все ее судят, я – восхищаюсь: Бунин без нее, Веры, не может, значит – осталась: поступила как мать.
С Галиной я – вежлива.
С Буниным у нас дружественные отношения, без близости…
Из дневника А. Афиногенова, 13 июля 1936
<…> Откуда у Бунина такая проникновенная наблюдательность? Человек едет на пароходе случайно, и перед ним возникла притча или повесть, и слепцы, нищие, мужики проходят со своими жизнями рядом, становятся близки, начинаешь понимать, что познание себя и своих ощущений есть только самая первая и необходимая ступень роста. За ней идет познание других людей, – а сам как наблюдатель – в стороне. Это уже большое искусство – уметь стоять в стороне и подмечать, как движутся, живут и думают люди. <…> Как он сумел развить в себе чувство мелочей и почему никогда его описания закатов, времен года, дороги, изб и лесов не повторяются, а всегда находит он особый образ, запомнившийся, как неожиданно сказанное в тишине слово. <…>
Из дневника Вс. Вишневского, 1 марта 1945
<…> Читал Бунина «Окаянные дни». Это сильно, злобно, талантливо: Москва в начале 1918-го, Одесса в 1919-м. (Вспомнил свои переживания в те годы!) Да, Бунин талантлив, но обывательски злобен до предела, и за всем этим – боль, любовь к России, проникновенность. <…>
Д. Кленовский – о. Иоанну Шаховскому, 9 ноября 1952
<…> На книгу мою продолжаю получать теплые отклики, как от малых, так и от великих мира сего. В свое время меня отговорили послать «След жизни» Бунину, уверяя, что он – озлобленный эгоист и не признает никаких поэтов, кроме самого себя. Теперь я послал ему сразу обе книги. И вот недавно получил от него очень сердечное письмо с лестным отзывом о моих стихах и обещанием прислать книгу. <…>
Использованы материалы из сб.: Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве И.А. Бунина. М., Книжница – Русский путь, 2010
В день церемонии вручения И.А. Бунину Нобелевской премии. Стокгольм, 10 декабря 1933
Слева направо: Г.Н.Кузнецова, А. Седых, В.Н.Бунина, неизв., И.А.Бунин, артистка А. Берг в роли св. Лютеции.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О БУНИНЕ
Андрей СЕДЫХ
9 ноября 1933 года И.А. Бунин сидел на дневном сеансе в кинематографе Грасса. Шла какая-то «веселая глупость» под названием «Бэби», и Бунин смотрел с особенным удовольствием, – играла хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Вдруг в темноте загорелся свет ручного фонарика. Л.Ф. Зуров тронул писателя за плечо и сказал:
– Телефон из Стокгольма. Вера Николаевна очень волнуется и просит поскорее прийти домой.
Первое, что подумал Бунин: жаль, так и не узнаю, что стало с Кисой в конце фильма. Отправились домой. По дороге Бунин начал расспрашивать, что, собственно, сказали.
– Непонятное что-то. Премия Нобеля… Ваш муж…
– А дальше?
– А дальше не разобрали.
– Не может быть. Вероятно, еще какое-нибудь слово было. Например, не вышло, очень сожалею…
Так сразу оборвалась его прежняя жизнь. Бунин получил Нобелевскую премию по литературе.
Примерно час спустя я вызвал Ивана Алексеевича по телефону из Парижа. Соединение было плохое, голос звучал глухо и отвечал он на вопросы как-то неохотно, казался растерянным. А через три дня, приехав в Париж, Иван Алексеевич рассказывал мне уже с юмором, как нахлынули в этот вечер в его «Бельведер» журналисты и фотографы, как вспыхивал и ослеплял магний, и как потом газеты всего мира обошла фотография «какого-то бледного безумца». И еще признался он, что в доме в этот вечер не было денег и что нельзя было даже дать на чай мальчикам, приносившим поздравительные телеграммы.
Позже, при всякой встрече мы вспоминали сумасшедшие дни, последовавшие за присуждением премии. Я стал на время секретарем Бунина, принимал посетителей, давал за Бунина автографы на книгах, устраивал интервью. Приезжал я из дому в отель «Мажестик», где остановился Бунин, рано утром и оставался там до поздней ночи. К концу дня, выпроводив последнего посетителя, мы усаживались в кресла в полном изнеможении и молча смотрели друг на друга.
С утра надо было разбирать почту. Письма приходили буквально со всех концов мира. Было, конечно, немало странных посланий и просьб о помощи. Сумасшедшая из Дании написала открытку:
«Ради Спасителя соединяйтесь с Римом! Спасем мир!»
Другое письмо вызвало у нас много веселья. Какой-то матрос просил в спешном порядке прислать ему 50 франков и, чтобы расположить к себе лауреата, писал: «Я уверен, что Бог поможет Вам. Если пришлете мне эти 50 франков, то и на будущий год, наверно, получите премию Нобеля!»
(Из книги воспоминаний «Далекие и близкие» 1979)
Чествование И.А.Бунина в редакции газеты «Возрождение». Париж, 16 ноября 1933
На первом плане слева направо: А.О.Гукасов, И.А.Бунин, А.И.Куприн, С.В.Яблоновский и др.
Борис ЗАЙЦЕВ
Речь на чествовании И.А. Бунина 26 ноября 1933 г. в Théȃtre des Champs Elysées
...Девяностые годы прошлого века, вот литературное начало Бунина. Время, когда господствовало чистое интеллигентство типа «Русского богатства» и появлялся символизм.
Бунин писал тогда стихи и маленькие рассказы. Для толстых журналов лирические и поэтические очерки его, особенно же стихи, не были достаточно «идейными». Он считался «эстетом». Его ценили и печатали, но он не был «свой».
Не свой оказался и у только что явившихся символистов. Для этих слишком он реалист, слишком любит видимость, жизнь, воздух, краски. Он был сам по себе.
Двух станов не боец,
Но только гость случайный.
Так вступил Бунин на одинокий путь свой, иногда трудный и неблагодарный, но всегда воспитывающий: требующий выдержки, твердости, веры.
Литературное развитие его шло медленно – подобно росту органическому. Цветение, завязь, плод. Как у всякого истинного художника, это совершалось в глуби – и в молчании.
Наступил новый век, в нем шумели Горький, Андреев, сборники «Знания», «Шиповник», символисты, «сексуалисты» (Арцыбашев и др.) – много было оживления и даже как бы кипения в литературной жизни России предвоенной: Бунин занимался не шумом, а искусством. Вес его креп не от погони за модой, а от внутреннего созревания и совершенствования артистического.
Бессюжетный лирический рассказ типа «Тишины», «Надежды», очаровательного «У моря» – с ясным и чистым рисунком, в изящной, но еще с оттенком женственности манере, сменяется «Астмой» и «Суходолом», в особенности же «Деревней» – первой большой и очень «солоно» написанною вещью.
Тут задача чисто изобразительная, описательная – раздолье для бунинского глаза, памяти, раздолье и для языковой щедрости. «Деревня» очень горькое и очень смелое произведение. Горька она сумрачным подходом к России, тяжким, почти беспросветным ее изображением. Говорят, Толстой в конце жизни очень тосковал, что народ «испортился». Похоже на правду! Народных фигур «Войны и мира», «Записок охотника» или лесковской галереи – в начале нашего века что-то не видать. Может быть, и сохранились Платоны Каратаевы, Лукерьи из «Живых мощей», Несмертельные Голованы – но уже где-то в подполье. Никак не они задавали тон жизни, подготовлявшей русскую трагедию. Народолюбческое же настроение и некоторая идеализация крестьянства удержались еще в просвещенном русском слое ко времени появления «Деревни».
Бунин не побоялся сказать горькую правду о деревне – ни с кем и ни с чем не считался, кроме своего глаза и своего понимания. «Так вижу, так изображаю». (В этом верный ученик Толстого.)
Он подвергся известным упрекам за «односторонность» – и прошел мимо них.
Но в «Деревне» смелость состояла не в одном этом. Смелость художника заключалась в том, чтобы и в самом строении вещи не считаться с читателем, не играть на внешней занимательности, слагать пласты повествовательные и описательные так, как это самому нравится, за легким успехом не гоняясь.
В своей прямоте и мужественности Бунин лишь выиграл. Победа оказалась медленной, но основательной. «Деревня», первая крупная вещь писателя полосы начинавшейся зрелости, прочно осела в литературе – осталась. (А сколько мы видали других побед, блестящих и дешевых, с тою же легкостью, как и пришли – ушедших!)
* * *
«Деревня» написана около 1910 года. Время отсюда до революции – первая полоса шедевров Бунина. За эти годы он много странствовал. Побывал в Константинополе и Палестине, Египте, Индии, не говоря уж о Европе. (Был в Италии, живал на Капри.) Мир очень раздвигался. И теперь это уж именно мир, а не только елецкое или воронежское, московское. «Господин из Сан-Франциско» живет не на Арбате. Небольшой рассказ вместил большую тему, вылился суровой и прекрасно-музыкальной прозой. Это удача бурного и шумного характера. Успех «Господина из Сан-Франциско» был огромный. Более в стороне сдержанно-спиритуальные «Сны Чанга». Удивительны «Братья» и «Воды многие» – морской дневник, где чрезвычайной силы и значительности достигает слово, зрительная изобразительность доведена до предела: читатель почти галлюцинирует. (Замечательна любовь «сухопутного» и степного даже Бунина к морю и особенная его удача при изображении моря.)
«Господин из Сан-Франциско» давно и по достоинству прославлен. Менее знали и ценили стихи Бунина, в сущности недооцененные и поныне. Думаю, причина та, что стихи эти расходились особенно по духу с господствовавшим направлением и жизнеощущением в стихотворчестве русском: с символизмом и его производными.
Действительно, Блок и Бунин – два мира, плохо уживающиеся. В одном смутная и туманная пена неких душевных состояний, музыка, неопределенный, иногда обольстительный, иногда ядовитый хмель. В другом крепость, пластика, изобразительность. Элемент музыки второстепенен. Но огромно дыхание, простор, воздух... Слово всегда точно, сдержанно и безошибочно.
Наивысший расцвет стихов Бунина – 1916 год. Самые сильные, мрачные, полновесные пьесы написаны накануне гибели той России, которая его родила и чью гордость он сейчас составляет. Из двухсот (приблизительно) стихотворений, помещенных в недавно вышедшем томе «Избранных стихов» – это стихи за всю жизнь! – пятьдесят помечены последним годом прежней России (1916). Их общее настроение – трагедия, надвигающаяся туча, – хотя говорят они и о самом родном. Среди них есть перлы.
* * *
Нередко говорят, что писатель вне родины чахнет. Он оторван, не знает быта, жизни, ему будто бы не о чем писать. Этим корили в свое время Тургенева. Этим травят сейчас эмигрантов.
Если понимать литературу в малом стиле – как фотографический аппарат, защелкивающий беглую современность, тогда это верно. Если брать в ней только внешность, обходя сердце, тогда тоже верно. И тогда придется счесть литературой всякий «очеркизм» – подменить литературу журналистикой.
Если же принимать ее в высоком смысле (но ведь только так и интересно говорить о ней) – как поэзию, некое духовное излучение, тогда центр интереса перемещается из внешнего во внутреннее. Если душа жива, растет и зреет, если дрожат внутренние волны, то всегда будет о чем писать.
Бунин покинул Россию в 19-м году. Значит, четырнадцать лет провел он вне Родины. Увял ли он?
Лишь невежество и недобросовестность могут утверждать, что увял. Не только людям, давно и верно Бунина любящим и следящим за его развитием, но и каждому, кто хоть бегло просмотрел бы произведения его после 1919 года, станет ясно, что как раз в изгнании Бунин поднялся еще на ступень, вошел в полосу закрепленной зрелости.
Изгнание даже пошло ему на пользу. Оно обострило чувство России, невозвратности, сгустило и прежде крепкий сок его поэзии.
Художник поселился в Грассе. Кто знает это прекрасное, чистое и тихое место, безмерный в красоте своей и в благородстве провансальский пейзаж – с морем на горизонте и внизу лежащим сухим, коричневым, с флорентийским оттенком городком Грассом, тот сразу поймет, что отсюда видение мира, как и видение России, должно было принять особенный характер. Русская литература может поклониться Грассу.
Здесь написаны «Несрочная весна», «Цикады», «Митина любовь». Здесь же и «Жизнь Арсеньева» – еще не законченная.
Бунин довольно давно отошел от стихов. Но поэзия еще сильней напитывает его теперешнюю прозу, чем раньше. Далеко в прошлом юная поэтичность ранних произведений (иным стало слово, закалившееся и окрепшее, иной длина волны во фразе, шире дыхание). Не так близка Бунину нашего времени и острая зрительная изобразительность, предметность среднего его периода (время «Деревни», путешествий).
Восторг и страсть, горечь и прелесть жизни, любовь и ревность, чрезвычайной силы как бы мифологическое переживание прошлого (Россия) – вот чем полны «Солнечный удар», «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева». Бунин всегда был великим жизнелюбцем – религия священной жизни для него всегда была близка: теперь выступило это с особой силой.
«Жизнь Арсеньева» есть как бы capo lavoro автора. Детские годы в деревне, Россия Ельца и Орла, Малороссия, юг, порывы души созревающей, переходящей из отрочества в юность, в любовь, с жаждой вобрать в себя весь мир, с внезапными скитаниями, бурными, иногда резкими порывами сердца и темперамента – все это взято сквозь (волшебную) призму поэзии. Все – в некоем мифологическом, очень тонком и легком тумане. В нем отчасти меняются очертания. Действительность смешивается с воображением – и наоборот. Совсем ли такой был молодой Арсеньев и насколько портретна молодая женщина, с которой он впервые испытал жизнь страстей, неважно. Важно, как рассказано о них, как они изображены. Важно, что они живут в некоем мире, не совсем повторяющем обычный, будничный.
Поэзия есть ощущение мира с волшебным оттенком. Потому и мир, создаваемый поэтом, несет оттенок мифизма.
«Жизнь Арсеньева» не закончена. Но и в теперешнем виде она показывает как бы всего, цельно-собранного Бунина. Уже по ней одной можно сказать, что все творчество его есть хвала источнику жизни, Творцу. Бог-Отец, вот его ипостась.
* * *
В эти дни ко всему тому, чем был для нас Бунин, прибавилась еще черта: триумф.
Бунин увенчан не впервые. Трижды он получал в России Пушкинскую премию. 1 ноября 1909 г. был избран академиком по разряду изящной словесности (в заседании Академии, посвященном Кольцову). Ясно помню тот день, вечер в московском ресторане «Прага», где мы в малом кругу праздновали избрание Ивана Алексеевича академиком, «бессмертным»... Вряд ли и он забыл ноябрьскую Москву, Арбат. Могли ли мы думать тогда, что через четверть века будем на чужой земле справлять торжество беспредельно-большее – не гражданами великой России, а безродными изгнанниками?
Значит, так надо было. Надо было Ивану Алексеевичу пережить войну и революцию, перестрадать острою болью крушение той России, которая его породила, – и оказаться на Западе чуть ли не беспаспортным.
Он не поддался и не сломился. Искусству, Родине, своему пониманию жизни остался верен. В нелегких условиях жил, трудился, рос. Дожил до огромного торжества.
Все русские на чужбине, так уставшие, столь много видевшие бед, неудач, иногда пренебрежительно-высокомерного к себе отношения, радостно взволнованы победой Бунина – победой чистой и духовной, достигнутой лишь талантом и трудом. Радость их понятна.
И она еще больше у тех, кто долгие годы знал Ивана Алексеевича, чьи жизни прошли рядом с ним и его близкими. Кто любил его еще молодым человеком и ценил его дар еще тогда, когда он не был всемирно признан.
От лица этих приношу лауреату свой восторг.
И.А.Бунин. 1937
«Русскому культурно-историч. Музею в Праге. Ив. Бунин 12.XII.1937. Paris»
Зинаида ШАХОВСКАЯ
На своей книге «Воспоминания», изданной «Возрождением», Иван Алексеевич Бунин сделал мне в 1950 г. такую надпись: «Дорогая Зинаида Алексеевна, когда Ваше Сиятельство будет писать свои Воспоминания, не браните меня так, как я тут бранюсь». Но, конечно, и без такой надписи мне бы и в голову не пришло бранить Ивана Алексеевича – не только потому, что я многому научилась, читая его книги, не только потому, что нечастые встречи мои с ним были мне дороги, но и просто из благодарности. Ко мне и мужу моему Иван Алексеевич высказывал неизменно-сердечное расположение, особенно ценное именно потому, что не так уж легко он сближался с людьми. Человек Бунин был сложный и в какой-то мере трудный, но, конечно, по калибру своему он совсем не нуждался в слащавых «агиографических» воспоминаниях о нем. Любил он уважение, но не терпел лести и остался в моей памяти умным, талантливым, беспредельной честности писателем, работавшим, несомненно, безо всякой оглядки на читателя, хотя славу и почет ценил очень, а в деньгах нуждался почти всю жизнь.
<…> Каким умным, талантливым собеседником был Бунин, и как убеждалась я, слушая его, что никакое образование не может заменить ум, безо всякой ученой подготовки способный к восприятию всего, что существует в мире. Как быстро, как точно понимал И.А. то, что он видел, то, что он слышал, да и всю таинственность человеческой природы. Регистр его был широк – и академизм прекрасно уживался в нем с самой простонародной зоркостью, как и высокий стиль – с крепким черноземным словом. <…>
Как и другим писателям его поколения, Бунину не нравился ни один из «молодых». И правда, племя молодое не собиралось стать учениками, продолжателями и подражателями никого из писателей старшего поколения, что им казалось обидным.
– «А Сирин?» – спросила я.
– «Этот-то? Чудовище! Но настоящий писатель», – сразу отозвался Бунин. Я написала об этом отзыве Сирину, и когда на юге он встретился с Буниным, сообщил мне, что он «Лексеевичу нобелевскому» припомнил это «чудовище».
Меня как-то трогало и поражало, что такой умный человек, как Бунин, был чрезвычайно уязвим и страдал от давних, и все еще не изжитых комплексов. Самый молодой русский академик, первый русский писатель, получивший Нобелевскую премию, гордость эмиграции – до признания внутри СССР не дожил – даже дальнее прошлое Бунин тяжело переживал. <…> Современник и Толстого, и Набокова, он всю жизнь оставался вне всяких течений и создал свою особую бунинскую «рапсодию». Массового читателя у него здесь не могло быть. После премии все его хвалили и им гордились, но читали его не так уж много. Иностранцем же остался, после первых недель нобелевской славы, неизвестным. В Россию-СССР он пробился только посмертно – вначале под строгой цензурой, за которую я упрекала Паустовского, когда он был в Париже – но ведь он был не виноват.
(Из книги очерков «Отражения» 1975)
Казалось, что Бунин имел в жизни все, что человек на земле может желать: долголетие, талант, красоту, славу <…> и имея все это, и смиряясь, и не сдаваясь, оставался он вместе с нами, в нашей нищете и изгнании.
Он много знал, много страдал и многое возлюбил.
Был он Поэт и, пытаясь возвышать и преображать жизнь, платил за все дорогою ценой.
Владимир Смоленский. 1953
Могила И.А.Бунина на кладбище Сент-Женевьев-де Буа