«Боюсь — всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя, своей головы...»
Дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон рассказывала о матери: «Боялась высоты, многоэтажности, толпы (давки), автомобилей, эскалаторов, лифтов. Из всех видов городского транспорта пользовалась (одна, без сопровождающих) только трамваем и метро. Если не было их, шла пешком». Сама Цветаева отметила техногенные поводы своих страхов: «…я всего боюсь: лифта, автомобиля, парохода, но только – технического: ни львиного реву ни колоколов, ни грозы не боюсь. Еще безумно – м. б. безумнее всего – боюсь толпы (взятости в оборот). Но это – да и всё это – уже дело сердца (физического). Мое – здоровое. И – безумное».
Марк Слоним, редактор русскоязычного эмигрантского журнала «Воля России», к сотрудничеству с которым он привлек Марину Цветаеву, вспоминал их многочасовые прогулки по чешской столице, с остановками в кафе и долгими беседами: «М.И. всегда очень любила прогулки – у нее был легкий и твердый шаг, она могла ходить без устали… Единственное, что нарушало ее удовольствие от наших “брождений”, как она говорила, соединяя “бродить” и “хождение”, – был переход улиц. Она смертельно боялась автомобилей и, ступив с тротуара на мостовую, судорожно вцеплялась в мой рукав и шептала, тщетно стараясь обратить страх в шутку: “Миленький, пожалуйста, остановитесь, вот он, негодяй, едет прямо на нас, сейчас раздавит”, и не успокаивалась, пока не оказывалась на другой, безопасной стороне».
К такому достижению прогресса, как лифт, Марина Цветаева привыкнуть так и не смогла, хотя однажды, в молодости, вопреки обыкновению испытала в нем не страх, а восторг – но это была особая ситуация:
«Вчера вечером я в первый раз в жизни полюбила лифт. (Всегда панически и простонародно боялась, что застряну навек!)
Я подымалась – одна в пустой коробке – на каком-то этаже играла музыка, и все провалы лифта были наводнены ею. И я подумала: движущийся пол – и музыка. Пустота и музыка. Вся я».
Незадолго до отъезда из эмиграции Цветаева увидела пророческий сон о расставании с земной жизнью, которое предстояло ей через два года: «Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно – и безнадежно! – за него держусь, зная, что очередной круг будет – вселенная: та полная пустота, которой так боялась в жизни: на качелях, в лифте, на море, внутри себя».
Поселившись по возвращении в СССР по своему последнему московскому адресу, в доме на Покровском бульваре, Цветаева рассказывала в письме золовке, Елизавете Эфрон, о вечно переполненной «аннушке» – трамвае маршрута А по Бульварному кольцу:
«А – кошмарный трамвай: хожу пешком или езжу на ме<тро> <…> На лифте больше не езжу, в последний раз меня дико перепугал женский голос (лифтерша сидит где-то в подземелье и говорит в микрофон): – Как идет лифт? Я, дрожащим (как лифт) голосом: – Да ничего. Кажется – неважно. – Может и не доедете: тяга совсем слабая, в пятом – остановился. Я: – “Да не пугайте, не пугайте, ради Бога, я и так умираю от страха!”
“И с той поры – к Демьяну ни ногой”».
Ида Игнатова, соседка Цветаевой по этому дому, вспоминала о ней: «Очень не любила городской транспорт. На 7-й этаж нашей квартиры чаще поднималась пешком, без лифта».
«Ода пешему ходу», сочиненная поэтом в начале тридцатых годов, – это гимн счастью самостоятельного движения и познания мира:
Я костьми, други, лягу –
За раскрытие школ!
Чтоб от первого шага
До последнего – шел
Внук мой! отпрыск мой! мускул,
Посрамивший Аид!
Чтобы в царстве моллюсков –
На своих-на двоих!