Архивы. Документы. Исследования

Стенограмма

Стенограмма обсуждения переводов произведений Адама Мицкевича 

От 30 января 1941 г.

Московское бюро съезда <утрата части строки> стенографов и машинисток

Стеногр<афистка> Кронберг

Машин<истка> Добросовестная

Оглавление

ОБОРИН

ЯКОВЛЕВА

ЦЯВЛОВСКИЙ

ВИНОКУР

БОНДИ
ТИМОФЕЕВ
ТАРКОВСКИЙ
МИНЧИНА
ГРЕКОВ
БОБРОВ
КОЛЫЧЕВ
ОЛЬШЕВСКАЯ
ВОЛЬПИНА
ТАРПОВСКИЙ
ЛЕВИК
МАРКУШЕВИЧ

Председательствует – тов. Яковлева.

ОБОРИН: 

Товарищи, давайте приступим к нашей работе. Разрешите, товарищи, от имени Групкома писателей открыть наш вечер, посвященный разбору переводов стихов Адама Мицкевича.

Этому вечеру предшествовала довольно большая предварительная работа целого ряда товарищей – членов Групкома, переводчиков, литературоведов, а также ряда крупных литературоведов, приглашенных нами в качестве гостей, которые предварительно просмотрели рукописи переводов.

Этот вечер приобретает особый интерес в том отношении, что мы делаем первый опыт в этой области. Мы ставим на обсуждение переводы, еще не тронутые редактором, не прошедшие редакторской правки и, таким образом, как бы входим в лабораторную работу переводчиков. Это, конечно, имеет свои плюсы и минусы. Может быть, в процессе обсуждения выяснится целый ряд вопросов, которые могут послужить поводом для дальнейшего обсуждения.

Нам хотелось бы, чтобы этот вечер проходил в атмосфере товарищеской критики с тем, чтобы наши переводчики получили полезные и ценные указания по их переводам и по направлению дальнейшей работы над переводами стихов Адама Мицкевича.

Такие вечера у нас проводятся не один раз в течение года, каждый вечер дает очень много в смысле повышения качества переводов и повышения квалификации товарищей, ведущих большую переводческую работу.

Разрешите передать дальнейшее ведение собрания тов. Яковлевой, члену Бюро Групкома и руководителю нашей переводческой секции, которая нас введет в курс сегодняшнего обсуждения.

ЯКОВЛЕВА:

Я хочу сказать о том материале, который будет предложен на обсуждение, потому что не все товарищи знают, что мы будем обсуждать.

Мы будем обсуждать ряд произведений Адама Мицкевича, намеченных к изданию в собрании избранных произведений Мицкевича, которое сейчас намечено Гослитиздатом. Сегодня мы будем говорить о переводах Марины Цветаевой – «Ода к молодости», «Романтика», о переводе Михаила Голодного «Твардовский» <«Пани Твардовская»> и о параллельном переводе Вержейской и Карповой.

Далее «Песни Филарета» в переводе Горбова.

«Конрад Валленрод» в переводе Шенгели.

Семь крымских сонетов в переводе Румера.

Далее – из «Дзядов» -- «Олешкевичу», «Памятник Петру Великому», «К русским друзьям» в переводах Левика и Антокольского.

«Лилии» -- один перевод Петровых, другой перевод – С.Г. Мар.

Далее посмотрим небольшие стихотворения в переводе Любина и Сандомирского, «Тукай» в переводе Ю.Н. Верховского, «Самоотречение» в переводах Левика и Ю.Н. Верховского.

Мы будем просить наших рецензентов М.А. Цявловского, Г.О. Винокура, С.М. Бонди, Л.И. Тимофеева нас ознакомить с результатами просмотра переводов.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Разрешите мне прежде всего задать вопрос, на который мне хотелось бы непременно получить ответ, хотя бы отрицательный. Что в сущности предполагает издать Гослитиздат? Я не знаю, будет ли это однотомник, трехтомник, пять томов, избранное собрание сочинений, полное, совсем полное и т.д.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Гослитиздат предполагает издать полное собрание сочинений, но сначала думает издать, пробным камнем, избранные произведения, для которых и подбирает материал. Какой именно материал войдет в это «Избранное», будет еще предметом дальнейшего обсуждения. Это условный материал, для книги «Избранное» Адама Мицкевича. То, что здесь представлено – это то, что фактически имеется в портфеле Гослитиздата.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Мне все-таки композиция не ясна.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Да нет композиции! Это условный материал, который находится в руках издательства и переводчиков.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Второй вопрос – это вопрос о существующих переводах. Мне хотелось бы знать, какая работа была проделана редакцией по существующим переводам?

Прежде чем получить ответ на этот вопрос, я позволю себе сделать такую информацию. Дело в том, что один мой приятель в течение очень большого промежутка времени, кажется не менее 25 лет, занимается библиографицированием переводов всех иностранных писателей всех времен и народов. У него имеется грандиозная картотека, которая насчитывает десятки тысяч карточек. Это труд, который можно сравнить с трудом Масанова, с работой Даля. Теперь он является научным сотрудником Музея редких книг Ленинской библиотеки. Он – библиограф по призванию. Не только мне неоднократно приходилось к нему обращаться, но я знаю, что и Гослитиздат обращался к нему как к владельцу совершенно исключительного библиографического репертуара.

В связи с тем, что вы мне прислали эти материалы, я обратился к нему и спросил его, как переводился вообще Мицкевич.

Нужно сказать, что в этом отношении перед Гослитиздатом лежит очень ответственная и вместе с тем почетная задача – дать Мицкевича русским читателям, потому что до сих пор в этом отношении дело с Мицкевичем обстоит более чем неблагополучно, и я бы даже прямо сказал, позорно. Русский читатель, культурный русский интеллигент знал и знает Мицкевича неизмеримо меньше, чем любого европейского первоклассного писателя. Я уже не буду говорить о том, что Генрика Сенкевича знали не только люди моего поколения, но и более молодые, лучше, глубже и шире, чем Мицкевича. Если мы сравним знание Мицкевича русской интеллигенцией, скажем, с знанием Байрона, – а такое сравнение можно провести, – то мы увидим, что здесь огромная разница.

До сих пор мы имеем единственнейшее позорное собрание Вольфа в четырех томиках, довольно тоненьких, которые, кажется, издавались дважды, если не три раза. По крайней мере, у меня имеется второе издание.

Конечно, был целый ряд причин этого явления, но, во всяком случае, ближайший наш сосед – Польша и великий Мицкевич оставались неизвестными у нас.

В 1929 году в одном томике Гослитиздат издал избранные сочинения Мицкевича.

Я нисколько не преувеличу, если скажу, что это всё, что мы имеем по линии собрания сочинений Мицкевича. Таким образом, не только полного, но и вообще приличного собрания сочинений на нынешний день мы не имеем. По-моему, конечно, Гослитиздат этот вопиющий пробел, это позорное белое пятно должен заполнить. Это задача огромной ответственности и трудности.

Если мы не имеем до сегодняшнего дня собрания сочинений Мицкевича, то, с другой стороны, мы имеем огромное количество переводов отдельных вещей Мицкевича.

Михаил Григорьевич Соколов, о котором я говорил, свою работу, может быть, еще не довел до конца, но многое в этой области сделал за последние два-три года. У него, вообще говоря, валовой проход. Он берет какое-нибудь одно издание, скажем «Русскую мысль», и проходит его насквозь. У него есть специальные контрольные карточки, так что он в любой момент может сказать, что им проработано. Он занимается 25 лет этим делом, и надо думать, что его цифры максимальные в этой области. Его данные даже нельзя сравнивать с указателем Чижикова «Мицкевич в русской литературе».

М.Г. Соколов зарегистрировал 93 переводчика произведений Мицкевича. Он любезно дал мне пачку карточек, на которых указаны переводы только лирики Мицкевича.

Таким образом, перед редакцией стоит задача огромной важности, если хотите, даже политического значения, – издать собрание сочинений Мицкевича. Может быть, правда, не нужно говорить об издании абсолютно полного собрания сочинений.

Во всяком случае, первая задача – это ознакомиться по крайней мере де визу со всем тем, что здесь зарегистрировано, и, во всяком случае, произвести большую расследовательскую работу.

Я не знаю, чем руководствовались, заказывая данной группе переводчиков данные произведения? Было ли выяснено, что по этим вещам нет хороших переводов и нужно заказывать новые? Не может быть, чтобы все эти 93 переводчика были недостойны никакого внимания.

Есть еще такой путь, с которым, может быть, не все согласятся. Иногда невольно хочется проделать такую работу. Имеется перевод, не живого, конечно, переводчика, а покойного, в общем хороший, кроме нескольких мест, и эти места можно выправить. Можно встать на такой путь, или нет?

(С МЕСТА: Нельзя.)

Я знаю, что принято говорить – «нельзя». У нас есть прецеденты. Когда Грузинский (?) взял перевод «Илиады» Гнедича и его выправил, то это, конечно, ужасная вещь. Модернизировать Гнедича – это невозможно. Однако, есть много переводчиков второй половины XIX века, не первоклассных мастеров, и мне кажется, что их переводы можно выправить. Я на этом не настаиваю, а только ставлю это в виде вопроса. Никакой памяти мы здесь не оскорбим, никакого посягательства на великое произведение не сделаем, и всё будет в порядке.

Вот, собственно, главное, что я хотел сказать и с чем я пришел. Вы меня назвали рецензентом. Я этим очень смущен. Никаким рецензентом я выступать не могу. Польским языком я не владею, и поэтому не могу быть судьей в основном вопросе – в вопросе о степени близости к тексту и о передаче не только слов, но и того, что называют духом, душою произведения. С этой точки зрения я ничего сказать не могу.

Из всех вещей мне, как пушкинисту, ближе всего знаменитое «Обращение к друзьям». Эта вещь по политическим причинам была нецензурна для русской литературы, и интересно отметить любопытный факт, который мы видим из библиографического репертуара М.Г. Соколова. Несмотря на нецензурность этой вещи, одиозности ее, она дважды была переведена в тот короткий период времени, когда Романовы не были свергнуты, но когда цензура не существовала. Я имею в виду 1905–06 гг. На 1906 г. падают два перевода – перевод известного переводчика Вейнберга в «Русском Богатстве» и перевод Сергея Яблоновского. После 1906 г. это стихотворение не могло проскочить через цензуру. Следующий перевод появился в «Голосе минувшего», членом редакции которого я был. Это был перевод Фишера, поляка, который уехал потом учительствовать в Польшу и о котором я больше ничего не знаю.

Затем мы попросили Николая Калинниковича Гудзия перевести это знаменитое стихотворение прозой, потому что нам нужен был полный и точный текст в качестве текста, который Пушкин написал в своей рабочей тетради собственной рукой, очевидно, собираясь его переводить.

Теперь вы мне прислали еще два перевода – Антокольского и Левика.

Единственное, что я мог сделать, как человек, не владеющий свободно польским языком, это сличить эти два перевода, слово за словом, строфу за строфой, вникая во все оттенки, которые мы здесь имеем, в отдельные нюансы, очень драгоценные.

После такого анализа я пришел к следующему выводу. Мне это тяжело говорить, но я должен сказать, что у П.Г. Антокольского, первоклассного поэта, здесь есть ряд неудачных стихов. За этим исключением нужно признать, что всё же лучше перевод П.Г. Антокольского в смысле близости к Мицкевичу.

Есть еще перевод Виноградова.

Вот что мы имеем по части переводов этого раскрепощенного от цензуры стихотворения.

Что касается стихотворений, по которым не было цензурного запрета, то, по справке Соколова, имеется по одной вещи пять, десять, а может быть даже больше переводов. По-моему, все эти переводы надо посмотреть, прежде чем спешить заказывать новые переводы.

К этому изданию был привлечен С.М. Соловьев. Здесь много его переводов. Мне кажется, что ряд из них прекрасен.

Потом я еще занялся крымскими сонетами, которые были написаны в России и встретили огромный отклик русских читателей. Они были сейчас же переведены Вяземским и имеют отношение к кругу моих интересов. Я с большим удовольствием прочел переводы Румера. С удивлением увидел, что здесь только 7 сонетов. Неужели не думают дать весь цикл?

(РУМЕР: Сделаны мною целиком.)

Не может быть, чтобы крымские сонеты были даны не полностью.

У Румера был предшественник – Бунин, но мне кажется, что переводы Румера лучше.

Таким образом, в этой области мы имеем огромную традицию, и отношение редакции к этому огромному наследию для меня было совершенно неясно. Мне казалось, что здесь как-то априорно решено, что до нашего дня ничего не было, была пустыня, и всё надо заказывать заново.

Положение такого судьи, рецензента осложнялось еще тем обстоятельством, что одна вещь переводится двумя лицами, и нужно быть каким-то суперарбитром. Это всегда очень тяжко и затруднительно. Трудно сказать, что полностью один перевод во всех смыслах лучше другого. У одного есть одни недостатки, у другого – другие. Не дай бог кому-нибудь произносить такой вердикт.

Вот всё, что я могу сказать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Более подробно о других переводах Вы ничего не можете сказать?

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Такого анализа я не могу дать. У меня для этого нет данных. Все переводы на большой высоте, поэтически неплохи как стихи, но повторяю, что сказать, насколько они близки к Мицкевичу – это выше моей компетенции.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Теперь мы обратимся к компетенции Григория Осиповича, который, вероятно, читал с текстами?

ВИНОКУР:

Я начну с вопроса, который затронул Мстислав Александрович.

Вообще переводческая культура ви России стояла довольно низко. Те хорошие переводы, которые мы имеем старого времени, – это не столько переводы, сколько свои собственные стихотворения, как у Жуковского. Это не переводы в том смысле, как мы сейчас понимаем, т.е. такие, которые должны быть адекватны тексту или близки к нему.

Как мы знаем, в этом отношении очень большие успехи сделаны нашими переводчиками за последнее десятилетие или два. Тем не менее, в том, что говорил Мстислав Александрович, есть доля правды. Надо было бы всё-таки произвести эту работу. Надо отдать себе отчет в том, что сделано. Я думаю, что частично каждый переводчик, вероятно, знакомился со старыми образцами, но если бы это удалось поставить на такую более строгую почву, то мы могли бы получить для истории переводов, может быть, довольно ценные результаты. Необходимо это проделать хотя бы с этой точки зрения, хотя больших результатов в этом отношении мы ожидать не можем, если судить хотя бы по этому безобразному изданию Вольфа. Всё это, конечно, ниже всякой критики.

Я хочу еще сказать два слова о том, что примерно лет пять тому назад у нас предполагалось издание переводов стихов Мицкевича в издательстве «Академия». Я был приглашен для работы по этому изданию. После ликвидации издательства это дело как-то замерло, но у меня сохранились некоторые материалы. Я обещал показать то, что у меня имеется, Петру Ивановичу <Чагину, директору Гослитиздата>. Там были некоторые очень неплохие переводы.

Переходя к тому, с чем меня ознакомило Издательство, я тоже должен предупредить, что хотя я знаю польский язык, но не так хорошо, чтобы с полной авторитетностью заявлять, что это хорошо, а это – плохо. Я могу читать по-польски без словаря, но тонкости не возьмусь разбирать, а судья должен это делать.

Я, конечно, приветствую инициативу Групкома, потому что странно, что мы не знаем таких совершенно замечательных поэм, как поэмы Адама Мицкевича. Мы до начала заседания говорили с друзьями о том, что русские и поляки друг друга знали гораздо хуже, чем поляки – немцев, или русские – немцев. Это объяснялось соответствующими условиями, но сейчас есть все основания для того, чтобы это изменить.

Я прочел почти всё, что мне было прислано, многое сверял с текстом, но прежде всего хотел бы сказать относительно общего впечатления.

То, что я прочел, свидетельствует об очень большой высоте нашей переводческой культуры. Близость с подлинником в общем, за исключением некоторых случаев, очень велика.

Однако, я должен сказать, что в ряде опусов чувствуется борьба между желанием соблюсти возможно точнее оригинал и свободным поэтическим чувством, что не дает возможности развернуться переводчику.

Здесь мы упираемся в общий вопрос – чем должен быть переводчик. Чем скорее можно пожертвовать – буквой оригинала или духом?

Я стою на той точке зрения, что лучше жертвовать не духом. Я не разделяю той переводческой теории, что нужно приблизительно подобрать ритм ценой отказа от всего остального. Я не могу сказать, что я очень много следил за переводами, но помню опыт переводов Гёте. Они производили удручающее впечатление. Там ритм на те же гласные, что и в подлиннике.

В некоторой степени все-таки эта борьба между поэзией и переводом чувствуется в том, что нам показали. Я начну с перевода П.Г. Антокольского «Русским друзьям». Перевод очень близок к подлиннику. Есть несколько более или менее второстепенных отклонений. Однако, перевод очень прозаичен, в нем не чувствуется совершенно поэзии. Перевод производит впечатление довольно удачного протокольного переложения. Здесь чувствуется опытный версификатор, но мало чувствуется поэт.

Если сравнить этот перевод с переводом тов. Левика, то я все-таки должен присоединиться к мнению Мстислава Александровича о том, что хотя перевод Антокольского прозаичен и сух, но он лучше перевода тов. Левика. В переводе тов. Левика много отступлений и неоправданных уклонений в общие места. Здесь возникают некоторые общие вопросы – в какой мере можно отступать от подлинника.

У Мицкевича говорится «шея Рылеева, которую я обнимал». В переводе тов. Левика сказано «лелеял замысел мятежный». Это совершенно не то. Это такая стихотворная фразеология, которая заменяет совершенно конкретный образ. У Антокольского сказано: «Как брата, я обнимал его бывало». Там написано точно.

Я сейчас прочту польский текст (читает). Таким образом, здесь сказано «которую сжимал, как братскую».

Мне кажется, что это существенно не только потому, что здесь другие слова, но и потому, что это уход от текста и здесь нарушается общий стиль поэта. Тогда как у поэта идет речь о совершенно конкретных вещах, вместо этого берется какая-то абстрактная формула – «мятежный замысел» и т.д. Этого надо всегда избегать.

После этой строфы идет:

«На виселице ты, О трижды проклят царь, Чьей подлою рукой Убит трибун народа».

У Мицкевича сказано: «Проклятие народам, которые убивают своих пророков». Могут быть, конечно, всякие идеологические соображения, но все-таки я ставлю вопрос, можно ли это заменять таким образом.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Это превратилось, между прочим, в трафарет. У Антокольского нечто среднее – «Проклятие людям, которые убивают пророка».

ЛЕВИК:

У меня в руках подстрочник. Здесь сказано – «Проклятие людям, которые убивают пророка».

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Вы напрасно переводите так. «Людове» здесь – «народам». 

ВИНОКУР:

Ваших подстрочников я не знаю, но это не то, что у Мицкевича.

Я хочу привести еще некоторые места перевода. У Мицкевича говорится о том, что Рылеев, Бестужев испытали тяжкую судьбу, но других, может быть, покарала худшая судьба – может быть, они «опозоренные орденом или чином», сделали то-то и то-то. Вместо «опозоренные» в переводе сказано «ослепленные». Вся сила пропадает. Такими вещами, по-моему, жертвовать нельзя, потому что пропадает дух подлинника. Я уже не говорю о таких оборотах, как «твой задушенный пламень». Этого в подлиннике, конечно, нет. Я очень боюсь таких трафаретных поэтических клише, которые скрывают совершенно конкретный образ.

Далее я хочу сказать несколько слов о крымских сонетах тов. Румера. По-моему, они переведены великолепно, даже «Аккерманские степи», по которым у Румера были такие соперники, как Фет, Майков и Бунин. Надо сказать, что эта вещь переведена Буниным очень хорошо, почти безукоризненно, но тем не менее перевод Румера производит превосходное впечатление.

Я все-таки возражаю против последней строчки. Там речь идет о том, что «так тихо», что я так напрягаю свой слух, что и т.д. Переведено так: «Такая тишь кругом, что голос из Литвы Дошел бы до меня. Но нет, его не слышу».

Получается возможность такого толкования, что голос есть, но его не слышно.

Я понимаю, что это трудно сделать, но иногда жалко той или иной детали.

В «Развалинах замка в Балаклаве» четвертый стих гласит: «Ютится жалкий люд, гнездится подлый гад».

У Мицкевича сказано: «В них гнездится гад или человек еще подлее гада». Эта деталь пропала.

Не понравился мне сонет «Могилы гарема». Там в нескольких местах нарушения замысла и стиля, которые свойственны Мицкевичу. Мицкевич говорит «незрелые гроздья, срезанные из виноградника любви». Это очень характерно для восточного стиля, а здесь получилось бледно: «юные плоды, что отдала весна». Жаль, что это пропало!

Далее, у Мицкевича говорится, что «один из них (из чужеземцев) сюда пришел». Это логически развивает общую мысль, а у вас это пропало.

Вообще же, крымские сонеты мне очень и очень понравились.

Далее я хочу сказать несколько слов о переводе баллады «Лилии». Имеются два перевода тов. Петровых и один перевод С.Г. Мар.

Из двух вариантов перевода тов. Петровых второй мне нравится больше. Мне кажется, что он сглаживает те шероховатости, которые были в первом и проистекали из желания передать ритм каждой строчки. Это получилось не очень хорошо. В исправленном виде перевод, по-моему, превосходный.

Мне также очень нравится перевод С.Г. Мар. Здесь как раз один из тех ужасных случаев, о которых говорил мой предшественник.

Если бы мне надо было выбирать, я не мог бы обосновать, какой перевод лучше. Мне кажется, что иногда лучше перевод С.Г. Мар, иногда – лучше перевод тов. Петровых. У Мар ближе к духу подлинника. Чтобы не быть голословным, приведу пример.

Петровых: «И насадивши лилий, Так пела на могиле»…

С. Мар: «И лилии сажала, Сажая, напевала».

Мне хотелось бы сделать одно замечание по поводу предложенного варианта. В одном месте жена кается пустыннику, что согрешила. Там сказано: «Идет за годом год, А муж домой нейдет. Соседи – молодежь, Как от греха уйдешь?» Второй вариант такой: «Без мужа жизнь – горька, Тропа греха – скользка».

Второй вариант, безусловно, хуже. Ведь не «тропа греха скользка», а «тропа добродетели». Я оставил бы первый вариант.

Очень хорошо переведено С.Г. Мар стихотворение «Побег». Это определенная переводческая удача. Перевод оды «Неману» мне нравится меньше. Точно так же не нравится мне перевод этого сонета тов. Левиком. Общий лирический тон сохранен, но когда сличаешь с оригиналом, сразу видишь, насколько оригинал лучше во всех отношениях. Больше всего огорчают такие прибавки, как «в огорчении». Никакого «огорчения» в тексте нет. Кое-что такого же характера имеется и в первом переводе. Там нет слова «мы». Далее, «волшебница-весна» – это нехорошо. Это придает другой колорит.

Кстати, относительно переводов сонетов тов. Левиком я хотел бы еще указать на следующее. Я не знаю – опечатка это, или нет. В первой строчке 3-го сонета совершенно неправильно передан оригинал. Сказано: «С тобой могу весь день болтать, бродить без цели». У Мицкевича сказано: «С собой». Иначе получается совершенно бессмысленно.

Из остальных переводов мне очень понравился «Первоцвет» в переводе тов. Любина. Очень хорошо передает и текст, и общее настроение. Перевод Вержейской и Карповой «Ренегат» не очень удачен. Там есть прямые ошибки. В первой части «Ренегата» есть одна мелочь, о которой нужно сказать. Там говорится о том, что «Кизляр-ага» привел новую жену. Во втором случае употребляется только слово «Кизляр». Это повторяет ошибку Пушкина. Пушкин решил, что Кизляр – это имя, а кизляр – это значит «девушка» по-турецки. У Пушкина в черновиках сказано «Кизляр». Это мелочь, но ее надо исправить.

Во второй части речь идет о том, что эмир обезглавил и прислал голову в подарок хану. В переводе сказано так: (читает – цитата не вписана). Это совершенно не передает сюжета.

Далее говорится, что хан отправил шесть лучших одалисок, но все они «скоро ему надоели». В подлиннике говорится не о том, что они надоели, а что он их отверг. Если здесь сказано, что они ему надоели, значит, он с ними что-то делал. Это ошибка существенная.

Что касается перевода поэмы «Пани Твардовская», то перевод этот лучше второго перевода, принадлежащего Михаилу Голодному. Вообще, это перевод очень трудный.

Что касается «Песни Филаретов» в переводе Горбова, то здесь не хватает пяти куплетов, и целый ряд моментов пропал. Чем это объясняется, я не знаю. В этом отношении перевод не может быть признан удовлетворительным. Здесь не хватает трети стихотворения.

Очень трудно судить о переводе «Тукай». Это самая слабая у Мицкевича вещь. Ее чрезвычайно трудно перевести. Некоторые места плохо доходят, их трудно понять. Когда читаешь по-польски, понять все-таки легче.

Гораздо меньше я сверял с подлинником переводы Марины Цветаевой, которые оказались очень интересными. Ее задача была не очень благодарной, так как это вещи риторичные, как «Ода к молодости». Мне кажется, что переведено очень удачно.

Наконец, перевод «Конрада Валленрода». Здесь, мне кажется, переводчик стал жертвой желания быть ближе к подлиннику. Вместо «орден крестоносцев» говорится «закон крестовый». Это по-русски совершенно непонятно. Кроме того, с точки зрения поэтической это просто неинтересно, серо.Читаешь без интереса, хотя очень интересно читать в подлиннике. Я потом прочел пушкинский перевод начала поэмы. У меня явилось такое соображение. Все-таки Пушкин – это настолько весомая величина, что можно было бы рекомендовать Издательству начало поэмы дать в переводе Пушкина и, может быть, – доперевести таким же ямбом.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Перевод Пушкина надо дать, а потом дать другой перевод.

ВИНОКУР:

Вот, товарищи, те замечания, которые я могу сделать. В общем, переводы неплохие, но есть вещи, которые надо бы выправить. Позвольте этим ограничиться.

БОНДИ:

Я должен точно так же, как предыдущие товарищи, начать с того, что я польского языка почти не знаю. Я с словарем могу разобраться, но этого недостаточно, и поэтому я не знаю, будет ли толк из того, что я скажу.

Я решаюсь все-таки говорить, потому что мне кажется, что есть во всяком переводе, с какого бы то ни было языка, одно свойство, о котором может и обязан судить всякий человек, читающий поэзию, а именно поэтичность.

Есть два требования, которые можно предъявить ко всякому переводу поэтического произведения. Во-первых, это то, чтобы перевод был верен подлиннику, а во-вторых, чтобы он был поэтичен. Все остальные требования, как, скажем, требование о том, чтобы перевести строчка в строчку, чтобы был точно передан размер подлинника, чтобы совпадали все или главнейшие звуки, чтобы был тот же ритм, – очень приятно, если все эти качества есть налицо, но это далеко не так существенно. Нельзя для соблюдения этого жертвовать или основным содержанием, или поэтичностью.

Я даже рискнул бы высказать здесь такую еретическую мысль, что если перед переводчиком в трудном месте стоит вопрос о том, надо ли передать подлинник точно или поэтично, то пропадает точность и остается поэтичность. Коли нет поэзии, то нет и объекта чтения, и нам нечего читать. Тогда лучше взять подстрочник. Всякое стихотворение – это прежде всего – стихотворение.

Переходя конкретно к представленным на рассмотрение переводам, я должен сказать, что у меня переводов было сравнительно немного. У меня такое впечатление, что в этих переводах почти нет стремления к буквализму. Мне показалось, что везде переводчики работали, как будто писали свои вещи, но в то же время есть некоторые моменты, которые показались мне, как и Григорию Осиповичу, результатом некоторой стесненности. Я укажу несколько конкретных вещей.

Начну с этих же самых переводов «Русским друзьям» Антокольского и Левика.

Я совершенно согласен с тем, что у Антокольского перевод лучше. Те недостатки, которые отмечал Григорий Осипович в переводах тов. Левика, т.е. некоторая нивелировка стиля, некоторая условная риторичность, – все эти недостатки мне тоже бросились в глаза, по крайней мере в произведениях «Русским друзьям» и «Памятник». В этом смысле удачнее перевод Антокольского, но там есть целый ряд вещей, относительно которых хотелось бы, чтобы их не было. Есть нескладные выражения, правда, в трудном месте. Так, например, «желание тайников» ничего не означает по-русски. «Не знавал обмана» – вторая половина сделана просто для заполнения стиха. Ничего подобного нет в подлиннике. Добавления к подлиннику неизбежны иногда в переводе, но те добавления, которые сделаны в этом, в общем хорошем переводе, заведомо не годятся.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Так как Л.И. Тимофееву нужно сейчас уходить, мы попросим извинения у С.М. Бонди и предоставляем сейчас слово Леониду Ивановичу.

ТИМОФЕЕВ:

Я, к сожалению, должен уходить и хотел бы сказать несколько слов, хотя у меня, собственно, существенных замечаний нет, и я выступать не предполагал.

Мне думается, что мы, конечно, не сможем просмотреть все стихи и сказать, какие лучше, какие хуже. Мне хочется подчеркнуть другое обстоятельство.

У меня такое ощущение, из того материала, который я просмотрел, что всё это несколько бесстильно. Здесь настолько много разных переводческих индивидуальностей, что перекрещиваются разные типы переводов. Мне думается, что прежде чем сравнивать эти отдельные вещи, было бы продуктивнее остановиться на некоторых более общих соображениях.

Я хотел бы привести примеры для сопоставления двух переводов. Скажем, «Пролились мои слёзы, струистые и чистые, на детство мое, безмятежное и нежное» и «Несчастен, кто к взаимности взывает, кто томится сердечной пустотой». Один поэт вряд ли мог написать оба эти стихотворения. Первое стихотворение напоминает Фофанова, второе – Батюшкова. Дистанция очень большого размера. Мицкевич, оказывается, мог писать и так и сяк.

Мне думается, что когда мы имеем дело с переводом такого исключительного поэта, то наряду с индивидуальными качествами отдельных переводов должна быть очень отчетливо продумана общая система, единство отдельных вещей.

Так как перед нами нет еще ни плана сборника в целом, ни принципа сбора материалов, то я, откровенно говоря, считаю, что не совсем продуктивно и наше сегодняшнее собрание. Мы начинаем с таких деталей, которые решать можно только тогда, когда мы войдем в это дело более глубоко.

Меня несколько смущает и другое соображение. Мне кажется, что товарищи категорически отказались от попытки передать некоторое своеобразие стихов Мицкевича. Между тем стихи Мицкевича отнюдь не так далеки от русского стиха. Это – в пределах возможности русского стиха.

Поскольку мы так легко отказываемся от передачи структуры стиха и даем размер совершенно далекий от размера Мицкевича, то получается, что мы так легко можем переложить на Фофанова, Батюшкова или еще кого-нибудь.

Я совершенно согласен с тем, что когда речь идет о сомнениях, отдать ли предпочтение точности или поэтичности, то надо выбирать поэтичность. Однако, надо сказать, что переводчики работают не в порядке принудительной работы по приговору суда. Если вышло точно и не поэтично, то он может эту работу отбросить. Когда выйдет и точно и поэтично, то хорошо.

Мне кажется, что должна более отчетливо быть поставлена задача сохранить тип словарной работы Мицкевича, который ему присущ и который не противоречит нормам русского языка. У нас здесь получается очень большая свобода.

Я должен оговориться, что, как и другие товарищи, я не ориентируюсь как следует в польском языке, но бросается в глаза чрезвычайно большое расхождение между текстами переводов одного и того же произведения, что объясняется тем, что здесь нет какой-то единой позиции.

Скажем, в одном случае говорится о «народном трибуне», в другом случае – о «пророке». Правильный перевод – «пророк». Мне думается, что вообще переводчик так легко не расправился бы с этим, если бы он считал себя более связанным по отношению к структуре стиха. Совершив одно преступление, он идет довольно легко на другое.

Я не хочу сказать, чтобы все переводы делались литературоведческим стилем, но следовало бы добиться какого-то сходства стиля, так как здесь имеются определенные возможности. Тогда мы увидели бы, что некоторые переводчики по своему стилю ближе подходят, а другие не годятся. Переводчик – это, конечно, фигура творческая, и я не представляю себе переводчика, который не пользуется свободой перевода. Однако, сборник, который лежит передо мной, не имеет некоторого такого фундаментального сооружения тех стен, которые возведены. Стены не возведены на соответствующих опорах, и поэтому сборник представляет собой такое несколько качающееся здание.

Поэтому я считаю, что дело не в том, чтобы оценить достоинства того или иного перевода. Некоторые лучше, другие хуже. Мне казалось, что следовало бы посвятить какое-то заседание некоторым более общим вопросам, чтобы после этого решать более детальные. Мне кажется, что переводы Мицкевича должны быть сделаны меньшим количеством людей с тем, чтобы было большее количество переводов, принадлежащих одному человеку, потому что в таком виде, как сейчас, этого чувства единого стиля у меня не возникло.

БОНДИ: Я буду продолжать.

Я скажу несколько слов о переводах Антокольского. Я уже сказал о том, что когда бывают прибавки, то они по большей части неудачны. Например, в этой строфе: «Быть может, у иных еще и горше участь, И кто-нибудь из вас за чин, за орден лишний, Жар юности отдал». Слово «лишний» здесь лишнее, потому что это неверно. Здесь «первый орден», а не второй и не третий. Кроме того, «совестью не мучась» ничему не соответствует. Я не говорю уже о том, что в подлиннике не «жар юности», а «свободная душа», какие-то убеждения.

Правда, таких мест очень немного, а в остальном перевод звучит очень хорошо и сильно.

Еще имеется такое лишнее место в самом конце: «Ошейник пса не мучает, а тащит, Он руку вольности кусает, как чужую». Эти два последних стиха не нужны и не соответствуют подлиннику.

«Памятник Петру Великому» – очень интересное для нас стихотворение, связанное с «Медным всадником». Это стихотворение переведено Антокольским и Левиком. Здесь опять такое же соотношение. Более поэтично это, может быть, звучит у Антокольского и более гладко и нивелированно у Левика.

Что касается стихотворения «Олешкевичу», то у меня имеется только перевод Антокольского. Это, по-моему, самый неудачный его перевод. Страшно непонятно. Производит впечатление, что переводчик во многих случаях не смог дать то, что нужно. Так, например, там имеется такое место: «Кто не мертв, до страшных дней дожил, Завтра испытанье предстоит нам». Далее сказано – «Только бы не дожить до новых бед!». В подлиннике сказано приблизительно так: «Это уже второе испытание, которое посылается Петербургу, и его переживет Петербург, но когда будет третье, Петербург погибнет». Это «третье» здесь передано словами «только б не дожить до новых бед». Это, конечно, неточно.

Или такая вещь. Говорится: «И сквозь сумрак высмотрев его, Зашептал художник бесприютный, Словно умоляет божество». Получается как будто «словно умоляет божество» относится к царю. Это несколько странно. В подлиннике не так. Там говорится, что художник что-то бормотал, как бы молясь, а потом заговорил, обращаясь к царю.

Наряду с этим имеется целый ряд удивительно удачных мест. Мне думается, что этот перевод, если он войдет в сборник, должен быть несколько доработан.

Далее у меня подобраны некоторые переводы тов. Левика. Многие переводы очень хороши. Сонет «Свидание в лесу» как будто есть и у Фета. Мне кажется, что у тов. Левика он сделан прекрасно. Это настоящая поэзия. Точно так же хорош и другой сонет, который переведен «Ты безыскуственна». Только конец трудно было сделать, и он не получился.

Дальше идут два или три перевода Марины Цветаевой. Один из них мне очень нравится, а другой «Ода к молодости» не нравится. Это вышло мало похоже на подлинник. Подлинник очень риторичен, но как-то свободно идет. Здесь такая теснота слов и мыслей, что это не похоже на Мицкевича. Так, например, в таких местах, как: «Пусть старец… (читает – цитата не вписана)», сразу трудно понять, что здесь говорится. У Мицкевича сказано иначе.

Некоторые примеры просто кажутся недоразуменными. Сказано «глянь, доля».

ЦВЕТАЕВА:

«Долу», это опечатка.

БОНДИ:

В общем здесь всё как-то очень стеснено, так что часто затемнен смысл. Конец больше походит на пересказ, чем на перевод.

ЦВЕТАЕВА:

Это было такое место в подстрочнике, что я ничего не могла сделать.

БОНДИ:

Обращение к Авроре совершенно отсутствует.

ЦВЕТАЕВА:

Заря.

БОНДИ:

Там предшественница свободы.

Стихотворение «Романтика» зато очень хорошо звучит. Прекрасная поэзия, за исключением некоторых мест, о которых не стоит говорить.

Переводы Румера мне тоже очень нравятся. Очень хороши эти сонеты. В «Аккерманские степи» всё хорошо, за исключением конца, этого: «и там и сям»…

Дальше идут переводы С.Г. Мар. «Побег» мне тоже очень нравится. Здесь видно, что переводчик не столько заботился о том, чтобы перевести точно, сколько о том, чтобы как бы заново написать эту вещь. Поэтому звучит очень легко и в большинстве случаев поэтически. Баллада очень хорошо звучит.Сонет «Неману» не очень удачный. Есть отдельные хорошие стихи, но в целом это далеко от подлинника и неудачно. Стихотворение «К М.» – по-моему, сделано хорошо, с чувством.

«Лилии» имеются в двух переводах. Надо сказать, что оба перевода хороши. В ряде случаев у тов. Петровых точнее, а у тов. Мар менее точно. Непосредственнее, глаже, поэтичнее звучит почти всегда у С.Г. Мар. Чтобы не быть голословным, я приведу пример. Насколько я представляю себе, эта баллада имеет до некоторой степени народный характер, и поэтому такие обособленные обороты не годятся. У Петровых: «Сказал отшельник старый: «Раскаянья чужда, Боишься ты лишь кары? Спокойна будь всегда!». Ближе к духу произведения у Мар. Сказано так: «Сказал отшельник старый: «Тебя не грех страшит, Людской боишься кары, Но грех твой будет скрыт». Здесь больше подходит такая простота оборота.

С другой стороны, в переводе С.Г. Мар мне не нравится: «вздохнул в печали», «лицо закрыл он в муке». В другом месте «рёк» рифмуется с «венок».

МАР:

Это совершенно совпадает с оригиналом.

БОНДИ:

Это нужно поправить.

Перемена размера и какие-то сбои ритма в переводе Мар не переданы, и это правильно. Это не стоило передавать, потому что здесь это очень резко контрастирует. В последней редакции это всё сведено как следует.

Я могу привести типичную разницу построения одного и того же перевода. У тов. Мар сказано: «Я здесь твой муж, твой муж». В другом переводе сказано: «Здесь я твой муж, твой муж». Может быть, точнее «здесь я», но глаже и меньше затрудняет чтение «я здесь».

На этом разрешите закончить.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Кто желает высказаться?

ТАРКОВСКИЙ:

Один из рецензентов, выступавших сегодня, сказал, что переводы Антокольского поэтичнее переводов Левика. Мне хотелось бы сказать об этом, тем более что такой конкретный пункт влечет за собой постановку целого ряда других вопросов.

В вопросе о литературной репутации и всяких других вещах есть гипноз имени. Антокольский – хороший поэт. Я отношусь к нему с большим уважением и являюсь поклонником его поэзии.

Однако, я считаю, что в данном случае нет никакого смысла просто говорить о том, что переводы Антокольского поэтичнее по сравнению с переводами Левика. Я, товарищи, позволю себе прочитать параллельно места из обоих переводов, для того чтобы этот вопрос стал ясен.

Возьмем перевод Антокольского «Друзьям русским»:

 

«Вы помните меня? – А я лишь только вспомню

Поляков, гибнущих на плахе иль в темнице,

Тотчас же вижу вас, вообразить легко мне

В одном гражданстве вас и чужеземцев лица».

 

Параллельное место у Левика:

«Вы помните ль меня? В ряду моих друзей,

Казненных, гибнущих на каторге, в темницах,

Вы все проходите пред памятью моей,

И близких узнаю я в чужеземных лицах».

 

Надо сказать, что у Мицкевича всё идет на женских рифмах. Возникает вопрос, следует ли передавать женские рифмы Мицкевича. Женские рифмы Мицкевича являются следствием языковых условий. Точно так же, как у тюркских народов не может быть женских окончаний, так у поляков не может быть окончаний мужских с ударением на последнем слове. Они создаются искусственно, а не в силу природы языка.

Я считаю, что когда произведение одной языковой структуры переносится в сферу другого языка, то следует пользоваться языковыми возможностями того языка, на который этот материал переводится. «Витязь в тигровой шкуре» Руставели в дактилических рифмах. Это было бы невозможно слушать, и совершенно естественно, что переводчики избирают другой путь, избегают дактиличности рифм.

То же самое у Мицкевича. Это стихотворение сплошь написано в женских рифмах. На мой вкус, это носит характер какой-то размягченности, это не мужественно. Мужская рифма вносит элемент мужественности в стих.

Таким образом, я считаю, что прав был Левик.

Теперь – по пунктам. У Антокольского «Легко мне» притянуто за уши. Возьмите дикое косноязычие этой фразы. Возьмите эту рифму: «вспомню» и «легко мне». Я уже не говорю о том, что она составная.

Возьмем следующее четверостишие.

Вот фраза Левика: «Вы все проходите пред памятью моей». У Антокольского: «Вижу вас, вообразить легко мне в одном гражданстве их и чужеземцев лица».

Далее у Левика:

 

«Куда вас кинул рок? Рылеев, с кем я встарь

Лелеял замысел мятежный и свободный,

На виселице ты! О, трижды проклят царь,

Чьей подлою рукой трибун убит народный!»

 

У Антокольского:

 

«Где шея гордая Рылеева? – Как брата

Я обнимал его бывало. Но жестоко

Задушена она петлей царёва ката.

Проклятье вечное тем, кто убил пророка!»

 

Почему «его»?

Сохранять «пророк» в этом месте бессмысленно. Мицкевич написал, что Рылеев был пророк, но, в конце концов, какой пророк был Рылеев?

С МЕСТА:

Поэт – пророк.

ТАРКОВСКИЙ:

Если вопрос о пророке – вопрос спорный, то «где шея гордая Рылеева?» – это из Козьмы Пруткова!

С МЕСТА:

Это тяжеловесно.

ТАРКОВСКИЙ:

Возьмем третье четверостишие.

У Левика: «С поляком скованный навек плечом к плечу»…

У Антокольского: «Нет рядом с польскою прикована на муку В сибирском руднике рука святая эта»…

Опять то же самое – «шея удавлена», «рука прикована». Какой-то анатомический подход.

Далее – относительно штампованности. «Лелеял замысел мятежный» – это для меня не звучит штампом. Это напоминает, быть может, пушкинский «Кинжал». Это звучит хорошо.

Далее, возьмем такие места: «Пусть над пустыней льда звучит она высоко, Вам вольность возвестив, как журавли весною».

Дальше: «Но открывался вам в желаньях тайниковых, Как голубь был я прост и не знавал обмана». Это нищета духа, а не строчка.

Меня удивляет, почему оба рецензента, сравнивая эти переводы, не прочитали их. Если их прочесть, нельзя не понять их удельный вес. Перевод Антокольского – это ведь не стихи.

Что касается переводов Марии Петровых, то они не различаются так резко. Общее мое впечатление такое, что перевод Мар – ничего, а перевод Петровых немного лучше. Резкой разницы между ними нет.

Что касается того стихотворения, о котором я говорил вначале, то здесь дело начинается с заглавия. У Антокольского оно называется «Друзьям русским». Это польское строение фразы. Здесь подчеркнут признак национальности. Для Мицкевича это русские друзья, друзья в России.

С МЕСТА: Правильно.

МИНЧИНА:

Я считаю своим долгом указать на те недостатки, которые рецензенты приписывали тов. Левику и которые, в действительности, во много раз сильнее у Антокольского. Чтобы не быть голословной, я покажу это на примерах.

По-моему, всё-таки рецензенты должны были прочесть такую важную вещь, как «Памятник». Я сравнивала с польским текстом. По-польски, в конце стоит (читает – цитата не вписана).

В конце концов западный ветер – это целый образ. Западный ветер приносит бури. Мало того, это связано со всей эпохой. Западный ветер – это декабристы, это идеи революции, которые шли с Запада.

Что делает из этого тов. Антокольский?

 

«Встанет солнце вольности над ним,

Бури ли отыщутся иные –

Что стрясется с глыбой тирании?»

 

Вместо конкретного, определенного, огромного, многостороннего и глубокого образа он говорит «Бури ли отыщутся иные»… Это, я считаю, прямо государственное преступление – опустить здесь западный ветер.

Посмотрите теперь на начало, товарищи. Мицкевич сравнивает Пушкина и себя с двумя скалами. Он дает два образа – скалы и вершины скал. Две скалы, разделенные земной преградой, на вершинах своих сближаются.

Что делает Антокольский? У него нет скал и вершин, а только два пика. Что они у него выделывают?

 

«Но всё дружелюбней и родней

Души их в парении свободном,

Словно два альпийских смежных пика,

Разлученные потоком водным».

 

Я думаю, что здесь «парение» – это образ совершенно нелепый. Парить – это летать. Получается «два свободных, летающих пика»…

Дальше «два альпийских смежных пика, разлученных потоком водным». Какие же они смежные?

Дальше – «Им, унесшим в поднебесье льды»… Ничего подобного у Мицкевича нет.

У Левика сказано буквально:

 

«Их души вознеслись над всем земным.

Так две скалы, разделены стремниной,

Сближаются под небом голубым».

 

С МЕСТА: Тоже неверно.

 

Почти буквально переведено. Очень красиво, поэтично.

 

С МЕСТА: Конец у Левика какой?

 

«Но если солнце вольности блеснет,

И с запада весна придет к России,

Что станет с водопадом тирании?»

Вы понимаете, что это то же самое.

 

Теперь я коснусь мест просто-напросто курьезных.

«Первому из всех царей почет Новая царица воздавала. Став гигантом, грозно он растет»… Получается, что он начал расти, потому что ему воздали почет. Это просто галиматья.

Дальше – «Тесно, знать, на родине просторной». Это ведь два культурнейших человека разговаривают, и непонятно, почему это сдобрено такими простецкими словами. У Антокольского нередко повторяются такие выражения, наряду с иностранными словами, как «пьедестал, каскад», тогда как у Левика сказано «глыба, водопад». Здесь безусловно сказывается дурной вкус.

Антокольский, конечно, большой поэт, и я не понимаю, как можно позволить себе так перевести. Это прямо надругательство над Мицкевичем.

Я не понимаю, как могут такие серьезные рецензенты, не познакомившись как следует с переводами, прямо погубить человека.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Кого здесь губят? Разговор идет в порядке дружеской критики.

МИНЧИНА:

Я хочу сказать то, что было. Всё время у Левика находили только недостатки, и один тов. Бонди взял его под защиту. Я первый раз в жизни вижу сегодня Левика, но считаю, что к нему чересчур легкий подход.

Хорошо, «я призываюсь к порядку», но хочу еще отметить отдельные места.

«Взрыт по царицыну приказу пьедестал». Может быть, гранит взрыли, но не пьедестал?

Посмотрите, что имеется у Левика: «Тогда за глыбой древнего гранита Царица к финнам шлет державный флот.

БОНДИ: И то, и другое неточно.

МИНЧИНА:

Но здесь поэтичность, то есть как раз то, к чему вы приглашали нас.

Далее – «Петр швырнул поводья скакуну». Можно швырнуть лакею, который стоит около, но не лошади.

«Конь грызет узду, упор храня».Что это значит, я не понимаю.

А вот у Левика сказано об этой глыбе древнего гранита: «Идет по суше, по морю плывет». Совсем, как у Мицкевича.

Я знаю, что у Левика есть недостатки, но недостатки его гораздо слабее, чем недостатки Антокольского, а таких достоинств, как у Левика, у Антокольского нет.

Посмотрим, как «хранит упор» конь у Левика: «Царь Петр коня не укротил уздой».

Одно это место много говорит.

ЦВЕТАЕВА:

Я хотела сказать, что у Левика очень хорошие переводы и что я была поражена, что отдали предпочтение Антокольскому.

ПАВЛОВИЧ:

То, что я сейчас услышала, для меня весьма убедительно. Совсем другое впечатление получается, когда параллельно читают. Всё-таки мы – переводчики и поэты и должны понимать, что это стихи, а то – не знаю что!

С МЕСТА:

Проза, и дурная.

ГРЕКОВ:

Я не литературовед, не поэт и не переводчик, и я чувствую некоторую неловкость, но, может быть, я могу представительствовать здесь еще от одной группы, а именно – от группы читателей.

Я – читатель в известной мере квалифицированный. Я владею польским языком свободно. У меня с юности на полке стоят рядом Пушкин и Мицкевич. Мицкевича я читал очень внимательно, в течение всей жизни, очень интересовался его разносторонним творчеством, и мне хотелось бы высказаться сейчас по поводу сделанных переводов.

Конечно, здесь правильно был поставлен рецензентами вопрос относительно старых переводов Мицкевича, но это было высказано настолько серьезно и веско, что повторять не приходится. Мне хочется высказаться о некоторых теперешних переводах.

У каждого поэта есть свои особенности, и у каждого есть много своего личного. Мицкевич представлен в данных переводах в значительной мере своей романтикой. Романтика Мицкевича в очень многом не похожа на ту романтику, которую мы знаем как английскую, немецкую, французскую и русскую. Романтика Мицкевича совершенно другая. Я постараюсь дать контуры этой романтики.

Романтика Мицкевича, хотя он получил ее главным образом от романтики немецкой и английской и частично от французской, отличается совершенно другими характерными чертами. Он не заимствовал реалистичности немецкой романтики, патетичности – французской и жесткости – английской. Он придал ей какой-то мягкий, меланхоличный и слегка мягко-угрюмый характер. В переводах это не всегда передано. У Мицкевича имеется и кладбищенская баллада, которая имеется в романтике всех народов, имеется много общих всем народам сюжетов, но всё в очень мягкой форме. Это одна из самых характерных черт романтического творчества Мицкевича. Я говорю, конечно, в данном случае только о романтическом творчестве Мицкевича, а не о таких вещах, как «Друзьям русским» и «Памятник Петру Великому». Там Мицкевич выступает в другом свете.

Если говорить о переводах Мицкевича, то надо иметь в виду, что нужно передать эту романтику мягко. Если мы возьмем хотя бы перевод баллады Мицкевича «Романтика», то это во многом очень хороший перевод, но это не мягкая меланхолическая романтика, которая свойственна Мицкевичу. Там несколько отдельных слов портят перевод.

Сюжет состоит в том, что девушке не по себе, так сказать, она говорит с каким-то своим покойным возлюбленным. Между тем, там сказано «разит глазами». В другой поэме это, может быть, было бы прекрасно, но мягкой меланхолии Мицкевича это совершенно чуждо.

ЦВЕТАЕВА:

В подстрочнике написано «стреляет глазами». Там огнестрельное оружие, а я взяла холодное.

ГРЕКОВ:

В переводе С. Мар всё это очень удачно передается, а в другом переводе некоторая резкость его портит.

Кроме того, Мицкевич был глубоко народен, но не простонароден. То, что в переводе тов. Петровых имеются простонародные выражения, портит перевод. Например, имеется выражение – что же с нашим «тятей»? Ведь это говори, я все-таки хочу отметить два-три дефекта. Я не знаю, удобно ли употреблять в русском языке в мужском роде слово «облак».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Применительно к той эпохе можно.

ГРЕКОВ:

Дальше мне не нравится выражение «песчаные маячат мне ограды». Но всё это мелочи, которые можно найти во всяких переводах. Могу похвастаться, что, будучи юношей, я нашел подобную погрешность у Пушкина, причем такую, которая не была замечена пушкинистами.

Романтику надо переводить совершенно свободно, и только тогда она остается романтикой. Если расшифровывать слово в слово, то она высыхает и гаснет.

Относительно «Друзьям русским» я говорить не буду, так как здесь уже говорилось много. Но хочу сказать, что заголовок в обоих переводах не только различен, но и неудачен. У Мицкевича сказано: «Приятелям-москалям». Мицкевич позволял себе своих близких друзей называть москалями. Совершенно не было надобности выправлять Мицкевича. Правильнее было бы сохранить в переводе «Друзьям-москалям», но объяснив, конечно, в каком это смысле. Мицкевич был далек от того, чтобы кого-нибудь оскорблять, а говорил просто по-дружески.

С МЕСТА:

В шутливой форме можно назвать в каком-нибудь шутливом произведении. Это стихотворение очень не шутливое.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Если бы поэт просто хотел сказать – «русским» -- как бы он выразился?

ГРЕКОВ:

«До россиян» или «россиянам».

С МЕСТА:

Я думаю, что это не шутка, а политический акцент.

ГРЕКОВ:

У меня были друзья-поляки, и они меня называли «москаль». Это совершенно естественно.

Здесь говорили относительно «Оды к молодости». К сожалению, я должен сказать, что в этом переводе не всё благополучно. Здесь просто много непонятных строчек. Я не знаю, виноват ли здесь переводчик, или подстрочник. Например, сказано у Мицкевича «где вдохновение создает чудеса», а в переводе сказано «где законы пишет чудо». Это совершенно другое. У Мицкевича эта фраза навеяна французскими энциклопедистами, скажем, Дидро, когда они хотели пересоздать социальные условия жизни и ставили в основу вдохновение. Далее имеется очень много архаизмов. Несколько раз применяется слово «други». Правда, есть некоторые строфы очень удачные, как, например: «Два врага у жизни новой…» (читает – цитата не вписана). Это очень хорошо. Неудачно передан конец. У Мицкевича написано: (читает). Если это буквально перевести, то будет так: «Да здравствует заря свободы, избавленье за тобой. Грядет избавительница Аврора, предшественница светила». Перевод от этого далек.

Я хотел бы еще остановиться на стихотворении, посвященном Марии Шимановской, перевод тов. Любина. (Читает.) У Мицкевича сказано «херувимов пение». Это совсем не то, что «клирное пение». Церковное пение – это совсем другое. Далее – «царица звуков с ней встречается взглядом». Это опять-таки очень неудачно.

Все-таки надо сказать, что в целом качество переводов очень хорошее, в частности в смысле передачи романтичности Мицкевича. Я думаю, что в целом издание будет на должной высоте.

БОБРОВ:

Я не имел удовольствия прочитать переводы, так что могу говорить только на общие темы.

Во-первых, мне кажется, что надо различать некоторые вещи, которые не все различают. Одно дело – это обсуждение общих проблем перевода, другое дело – это обсуждение проблем переводов Мицкевича, и, наконец, третье – это вопрос о том, кто хороший переводчик и кто – нехороший.

Мне очень понравилось замечание тов. Тимофеева, что сразу бросается в глаза, что у переводчиков нет общего стиля. Очевидно, вопрос о замысле книги не рассматривался, и это не было доведено до сведения товарищей переводчиков. Поэтому было бы очень желательно, если бы в дальнейшем такого рода совещания устраивались до перевода для товарищей, которые работают над переводом, чтобы они могли себе представить, какие задачи ставятся, как это сделатьс точки зрения стиля.

Замечания товарищей, которые всерьез работали над Пушкиным, чрезвычайно ценны и интересны, и их не следует путать с тем, что «какого-то человека хотят топить». Говорят, что тов. Левика «топят». Он – человек молодой, способный, и если ему укажут его недостатки, для него будет только польза, и больше ничего. Не должно быть никаких разговоров о том, что кто-то кого-то топит. Разговоры о литературных репутациях – это вещь совершенно особая. Мицкевич и обсуждение его должны стать гораздо выше этих вещей. Человек, который работает над Мицкевичем, не должен позволять себе думать, что спор о достоинствах переводов Мицкевича является каким-то личным делом, которое касается лично его, переводчика. Это совершенно немыслимая вещь. Насколько я понял из сегодняшнего обмена мнений, выяснилось, что не всегда и не всюду хороши подстрочники Гослитиздата. Здесь тов. <имя не вписано> с такой непримиримостью филолога, который знает все языки на свете, огорчается тем, что есть такие дрянные люди, которые занимаются подстрочниками. Одним из этих людей был Жуковский, но он дал прекрасный перевод.

С МЕСТА:

Я не говорил «дрянные».

БОБРОВ:

Хорошо, «такие люди». Слово «дрянные» снимаю. Жуковский дал такой перевод «Одиссеи», который, при всех своих недостатках, является превосходной поэмой на русском языке.

Отрицать подстрочники нет надобности. Товарищи пушкинисты, – я, может быть, сделаю ошибку, но вы меня поправите, – насколько мне помнится, сам Пушкин писал свои «Подражания Корану» с французского перевода Корана. Далее, если я не ошибаюсь, пушкинский перевод «Юдифи» сделан с какого-то совершенно кустарного перевода Библии, в котором любой гебраист найдет много ошибок. Может быть, я опять ошибаюсь, но мне кажется, что ученые арабисты, которые изучали пушкинские переводы Корана, удивлялись, как тонко понял Пушкин самую суть арабского стиха и то, за что арабы любят Коран.

Таким образом, для человека, тонко чувствующего и понимающего, нет затруднений в том, чтобы пробиться сквозь подстрочники. Поэтому проблему, которая здесь ставилась: стихотворец или полиглот, надо решать так – стихотворец, а не полиглот. Мне очень понравилось, как сказал тов. Бонди, что главное состоит в том, чтобы соблюсти поэтичность и верность подлиннику. Однако, тов. Бонди, вы, наверное, не представляете себе, каких величайших затруднений стоит добиться только этих двух вещей. Я не знаю, играете ли вы в шахматы. Я позволю себе напомнить вам прекрасное правило Капабланки, которое приводит, по его словам, к выигрышу любой партии. Он говорит, что для того, чтобы выиграть любую данную партию, надо ставить фигуры во время игры на надлежащие места. К сожалению, это не так просто, и в этом весь секрет.

Далее, тов. Бонди, вы говорили о том, что есть еще другие трудности, что надо давать строчка в строчку. Этот вопрос тоже очень трудно разрешим. Правда, это не касается Мицкевича, но при переводе английских стихов нет возможности это сделать. Если вы будете стараться переводить строчка в строчку, то в большинстве случаев у вас ничего не выйдет.

БОНДИ:

Вы думаете, что так нужно?

БОБРОВ:

Нет, наоборот, я поддерживаю вас.

При громадном количестве переводов, конечно, приходится считаться с тем, что на свете не так много Жуковских и Пушкиных. Поэтому надо этим делом поступиться, чтобы дать ту поэтичность, о которой вы говорили.

Я не буду касаться отдельных переводов, так как я их очень мало видел. Я только здесь просмотрел переводы С. Мар. По-моему, они недурны. В них есть некоторые мелочи, но такие, которые легко выбросить и поправить.

Некоторый буквализм видишь в других переводах. Вот передо мной лежит поэма «Конрад Валленрод», в которой имеются странные строки:

К Литве простер он руки непреклонно,

Хотел объять, сгребая под себя.

 

Это перевод слово в слово. Получается вроде того анекдота, который случился с Марком Твеном, который перевел свой рассказ обратно с французского на английский, и у него получилось: «Держи, вот одна лягушка».

По-моему, надо подумать о том, чтобы такой вопрос обсуждать после проведения большой работы, с тем чтобы была серьезная установка о стиле. Предложение Л.И. Тимофеева чрезвычайно правильно. Представьте себе, что человек, живущий в провинции и глубоко любящий поэзию, получает избранные произведения Мицкевича и видит, что одно стихотворение в стиле 90-х годов – глубокого упадка стихотворства, когда работал Фофанов, а другое – в стиле Батюшкова.

КОЛЫЧЕВ:

Мне хочется сказать, товарищи, по вопросу о чувстве стиля. Каждый поэт остается самим собой, у него остается его творческая манера, его навыки, традиции, симпатии к тому или иному способу выражения. Как же создать единый стиль в переводе? Это, по-моему, огромный вопрос.

БОБРОВ:

Вы представляете себе, что на такой вопрос нет готовых ответов?

КОЛЫЧЕВ:

Нет, но мне кажется, что этот вопрос надо поставить.

Если взять работу Гослитиздата по творчеству народов СССР, то там это достигается более простым способом. Если издается крупный поэт братской республики, то перевод поручается одному поэту или, в крайнем случае, двум, имеющим нечто общее друг с другом. Эти переводы выдерживаются в одном стиле.

Здесь неизбежно многообразие. Стиль тов. Петровых совершенно не похож на стиль Марины Цветаевой, стиль тов. Левика опять-таки совсем другой. В переводах Цветаевой бросается в глаза близость к сегодняшней технике стихосложения, а в переводах Любина техника совершенно другая, архаическая, в известной мере, классическая.

Всё это хорошо, конечно, но надо посочувствовать читателю. Можно будет, конечно, вначале дать перевод Пушкина. Пушкин – это украшение. Нам важна даже расписка Пушкина в получении гонорара. Однако здесь не важно, что будут, допустим, мои переводы. Мы еще не являемся такими величинами, что это будет украшением. Поэтому я считаю, что над этим вопросом надо серьезно подумать. Тов. Тимофеев правильно сказал, что это очень большой вопрос.

Что касается вопроса о том, насколько перевод близок к подлиннику, то мне кажется, что в процессе работы редактор всегда сможет сказать, насколько перевод близок к подлиннику. Какие-то отклонения от текста неизбежны. Я допустил бы даже известный парадокс, что чем дальше от оригинала, тем ближе к оригиналу.

С МЕСТА:

Ну, это уж слишком.

КОЛЫЧЕВ:

Это, может быть, парадоксально, но в этом есть правда, потому что, если переводчик всё время думает, как бы чего не вышло, то получается утомительная точность. Нужно более свободно, более легко подходить к этому делу, не бояться оригинала.

Мне кажется, что сейчас нужно подумать издательству, а не каждому переводчику в отдельности, как добиться стилистического единства.

С МЕСТА:

Безнадежное дело.

КОЛЫЧЕВ:

Мне кажется, что можно прийти к какому-то результату, не путем силлогического адеквата, а оставаясь в нашем тоническом стихосложении и найдя всё-таки более близкую какую-то поэтическую орфографию.

Здесь уже отмечали такие места, как «там и сям». Это «там и сям», конечно, нехорошо. Я считаю неудачной и строчку «из пучины нег и счастья взял до срока». Это какие-то стертые слова. Мне кажется, что эти места надо было бы исправить.

Мне кажется, что всё-таки кое-что в этом отношении можно сделать. Прежде всего нужно, чтобы не было очень большого количества переводчиков. Лучше пусть будет меньше переводчиков, но чтобы они больше поработали. Это очень важно. Тогда легче будет требовать какой-то стилистической согласованности.

Архаизмы давайте изгоним. В переводах встречаются такие слова, как «брег», «облак», а рядом чуть ли не современные советские слова.

ОЛЬШЕВСКАЯ:

Перевод произведений Мицкевича – это дело громаднейшего исторического, политического, эпохиального порядка. Когда я слушаю обмен мнениями, у меня получается такое впечатление, что это как будто перевод на один день, а потом мы сделаем что-то лучшее. Нам нужно так перевести Мицкевича, чтобы потом не исправлять. Поэтому к этому делу надо отнестись самым серьезным образом.

Судя по всему, ибо я не имела возможности читать стихотворения, а только переведенные отрывки, действительно, очень трудно нашим поэтам подойти близко к Мицкевичу, понять его, понять дух, аромат Мицкевича.

Возьмите такой пример. У Мицкевича сказано, что (говорит по-польски). Это означает вот такое движение (жест). «Сгребает под себя» – это какое-то жадное движение. Это совсем не то.

Меня удивляет, почему не привлечены к этому делу наши поэты-западники. У нас есть люди, прекрасно знающие оригиналы, которым было бы гораздо легче работать. Возьмите Пастернака и других. Мы ведь ответственны за эти переводы.

Далее, я считаю, что можно было бы испробовать метод прикрепления к переводчикам постоянных консультантов, поэтов, знающих хорошо язык. Эти мертвые подстрочники ничего не дают. Бывают такие топорные подстрочники, что ничего не уловишь. Надо прикреплять к переводчику человека, знающего хорошо польский язык, любящего литературу и поэзию.

Можно привести такие примеры. В подстрочнике «видьмо» переведено «упырь», «пшибыток» переведено «прибыль», а на самом деле здесь это храм, храмина науки. Пишут «прибыль науки» и таким образом ставят поэта в тупик.

ВОЛЬПИНА:

Здесь был поднят вопрос относительно мужских и женских рифм. То, что Мицкевич писал сплошь женскими рифмами, дает право переводчику менять рифмы женские на мужские, но не обязывает его к этому.

В основном я согласна, что перевод звучит у Левика приятнее, чем у Антокольского. Мне показалось непоследовательным, что докладчик, который указал, в самом начале, что в переводе самое ценное – это поэтическое звучание, отметив дальше, что с этой основной задачей, как это ни странно, Антокольский не справился, заявил, что всё-таки его перевод лучше.

Допустим, тов. Левик дал перевод не адекватный стилистически и часто текстуально далекий, но Антокольский дал просто непоэтичный перевод. У Антокольского мы имеем явную неудачу. Второй перевод нас не удовлетворяет, но поэтически он лучше. Во всяком случае, Антокольский в этом случае оказался ниже своего обычного переводческого уровня.

Мне удалось довольно внимательно просмотреть перевод баллады «Лилии». У меня как будто был неокончательный вариант перевода Петровых. Но в целом мне показалось, что перевод Мар стилистически выдержаннее. Это отмечал от имени читателей тов. Греков. Верно, что в переводе Петровых встречаются такие слова, как «тятя», «молодка».

ПЕТРОВЫХ:

Это мне вставил Шенгели.

ВОЛЬПИНА:

Шенгели вставил «молодку»? Вот не ожидала!

Далее – относительно технических перебоев, допускаемых Петровых. Они были бы вообще желательны, если бы проводились систематически, но когда они сохраняются в виде каких-то рудиментов, то они производят впечатление, как будто нарушения стиля и звучат неубедительно. Если не удается освоить перебои, то лучше от них совершенно отказаться.

Что касается стилистического единства, то очень желательно было бы что-то сделать, но практически это приведет к обратным результатам. Единства не получится, но каждый переводчик будет стеснен этими указаниями. Румер будет стараться быть не Румером. От этого метода лучше отказаться. Какая-то общая установка нужна, но если мы будем давать правила, это будет хуже. Получится то, что будет похоже на случившееся в издательстве «Академиа», где это было неудачно. Это будет сводиться к запретам. Скажем, нельзя употреблять слово «брег».

ТРОПОВСКИЙ:

Здесь уже товарищи подчеркивали колоссальную важность задачи перевода произведений Мицкевича. Сегодняшние дебаты, мне кажется, показывают, что мы еще не вполне подготовлены к тому, чтобы дать достойное полное собрание сочинений Мицкевича. Если этот факт будет признан, то мы, может быть, согласимся с тем, что сейчас нам нужно дать избранного Мицкевича, чтобы познакомить с ним современного читателя и начать готовиться к полному собранию сочинений, наметив его, может быть, к 100-летнему юбилею Мицкевича.

Первое, чего нам не хватает, – у нас очень мало поэтов, знающих польский язык. Следовательно, мы обречены на то, чтобы переводить главным образом по подстрочникам. Это вообще большой недостаток, а сегодня выявилось, что не все подстрочники точны. Мы встретили сегодня такой факт, что «люд» переводится «люди», а «пшибыток» переводится «прибыль», тогда как означает храм, чертог.

С МЕСТА:

«Пшибыток» означает также и «прибыль».

Хотелось бы знать, редактируются ли подстрочники, с точки зрения точности текста, до того, как передаются поэту?

С МЕСТА:

Раньше не редактировались, сейчас редактируются.

Мне кажется, что наряду с изданием избранных произведений Мицкевича, следовало бы поднять вопрос о подготовке классического издания собрания сочинений Мицкевича, которая могла бы выразиться в издании сборников альманахов, в которых обсуждались бы так, как сейчас, или, может быть, еще глубже, вопросы, связанные с переводами Мицкевича, а с другой стороны, печатались бы на правах соревнования переводы разных произведений Мицкевича разными поэтами, с тем чтобы они подвергались широкой критике, которая вдохновляла бы поэтов переводить Мицкевича.

Сейчас у нас мало поэтов знает польский язык, потому что мы были оторваны от Польши. В ближайшее время у нас будет больше таких поэтов.

Таким образом, собрав значительный фонд образцовых переводов произведений Мицкевича, мы смогли бы дать полное собрание сочинений Мицкевича, достойное этого классика.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Я хотела бы, не как член Бюро Групкома, а как переводчица Яковлева, сказать несколько слов по поводу сонетов. Это моя любимая форма. Сонет – самая взыскательная форма стихосложения. У меня серьезные замечания по переводам Румера, и формальные, и смысловые. Жаль, что тов. Румер ушел.

Меня заинтересовало, как работал Румер. Оказывается, он не пользовался подстрочником, работал с подлинником. Однако, я хочу указать на недочеты, которые следует исправить в этих сонетах.

Лучшим я считаю сонет «Аккерманские степи», но всё же, сравнивая этот сонет с бунинским, я во многом отдаю предпочтение бунинскому. Здесь уже была отмечена рифма «там и сям»: рифмуется с «там», «волнам», «ладьям». Но есть ошибки и более грубые. У наших переводчиков большие нелады с падежами. В сонете Румера сказано «водительниц ладьям». Разве это тот падеж? Разве говорят «водительниц кораблям»? Правильно «кораблей». Третья строка второго четверостишия: «сверкает облако вдали, светает там». Облако сверкать не может. Это первое. Второе: если сверкает, значит светло, а между тем дальше сказано: «светает там». В сонете каждое слово весомо, это надо помнить. Далее, в сонете много многоточий, которых нет в подлиннике.

Следующий сонет «Бахчисарай ночью»:

«Заря вечерняя зарделась: к ней идет

Серебряный жених, владыка ночи мглистой».

 

В подлиннике сказано: «Серебряный король ночи спешит почить подле возлюбленной».

Далее, в следующем четверостишии в переводе Румера говорится:

«Зажег лампады звезд небес гарем тенистый» (!) В подлиннике сказано: «В гареме небес блистают вечные лампады звезд».

Дальше у Румера: «Облачко задумчиво плывет, грудь у него бела, а крылья золотисты». (Не много ли суффиксов «ист» для словаря Мицкевича?) Меня задело слово «задумчиво». Обращаюсь к подлиннику. Читаю: «Облако плывет по сапфировым просторам».

Возьмем следующий сонет «Могилы гарема». В этом сонете много погрешностей против смысла. Кто-то здесь уже говорил о первом четверостишии. В подлиннике говорится о «незрелых гроздьях из виноградника любви», а в переводе о «юных плодах». «Юных» плодов русский язык не знает.Мы говорим: плоды незрелые, зеленые.

Далее сказано: «Что из пучины нег и счастья взял до срока гроб, раковина тьмы и мертвенного сна». В подлиннике: «Что из пучины нег и счастья унес до срока гроб, раковина вечности, в недра мрака».

Начало четвертой строки неверно в смысловом отношении. Здесь сказано: «Покрыла их навек забвенья пелена». В подлиннике: «Покрыла их забвения и времени пелена». Много значительнее.

Дальше – последние две строчки второго четверостишия: «Два-три намека (?) там, где их врезаны гяуром имена». В подлиннике сказано: «Едва заметны внизу рукой гяура вырезанные имена». Просто и ясно! В переводе – набор слов.

Далее, в сонете Румера: «О розы райские! У тихих струй смиренья»… Когда Мицкевич писал эти сонеты, он чувствовал себя мусульманином. Ислам не знает слова «смирение». «Смирение» – христианское понятие. В подлиннике сказано: «у истока чистоты».

Затем несколько слов о сонете Румера «Алушта ночью». В этом сонете ужасное начало: «Свежеет ветерок, спадает жар дневной; Светильник дня упал на Чатырдах высокий, Разбился весь, разлил багряные потоки». У Берга сказано: «Повеял ветерок, стихает пламя дня; С высот на Чатырдаг спускается лампада, И льет по небесам, очей моих отрада, Последние струи волшебного огня – и гаснет».

Дальше: «Ты с одалиской схожа». Совсем не то! Мусульманин не сравнивает ночь с одалиской, он воспринимает ночь, как одалиску. Дело здесь идет не о подобии, не о сравнении. У Мицкевича – образ: «Ночь – одалиска».

Теперь «Чатырдаг». «О, грозный Чатырдаг, дрожа…» Конечно, не «дрожа», а «трепеща»! «Сидишь ты, головой красуясь в небесах». Как можно сидеть, «красуясь головой в небесах»? В подлиннике сказано: «Сидишь у врат небес, подобно высокому Гавриилу, охраняющему (здание) врата Эдема». У Берга: «И там стоишь один, у врат надзвездных стран, Как грозный Гавриил у врат святого рая».

Дальше в сонете Румера сказано: «Палит ли солнце нас, иль жжет гяур селенья, Иль губит саранча посевы наших нив»… Пропущена целая строка: «кроет ли тенью туман»… Здесь выпадает целый образ.

Сонеты «Аюдаг» и «Развалины замка в Балаклаве» изобилуют ошибками такого рода.

Я считаю, что все эти сонеты требуют кардинальной переработки. Особенно сонеты «Развалины замка в Балаклаве» и «Аюдаг».

ВИНОКУР:

Я хотел бы остановиться на двух вопросах.

Первый вопрос – это вопрос о единстве стиля, который затронул Л.И. Тимофеев. Это вопрос очень важный, но при разрешении его, мне кажется, не нужно забывать то, что было забыто многими выступавшими. Не может быть такого абстрактного представления. Мицкевич писал разные вещи, очень разностильные вещи. Если взять, например, «Памятник» Пушкина и «Царя Никиту», то это разные вещи. Поэтому нельзя говорить, что разным языком написана баллада или еще что-нибудь.

С другой стороны, правильно то, что здесь говорил один из товарищей, а именно, что трудно, навалившись кагалом на поэтов, достичь единства стиля. Если переводчик – поэт, он свою индивидуальность должен проявить.

Мне кажется, что этот вопрос сводится к тому, что должна быть компетентная и очень тактичная редакция, которая могла бы в нужных случаях подсказать то, что нужно.

Второй вопрос – это вопрос относительно высказываний, бывших здесь, что кто-то кого-то топит. Я хочу заверить, что Антокольский мне – не кум, не сват. Я говорил, что я сравнивал одну вещь «К русским друзьям» в переводах Антокольского и Левика. Я сказал, что перевод Антокольского прозаичен, мало интересен, но перевод Левика настолько отступает от подлинника, что я всё-таки предпочитаю перевод Антокольского. Это я говорю для восстановления истины. Остальных переводов этих переводчиков я даже не читал.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

Я всецело должен присоединиться к тому, что говорил Григорий Осипович. Я говорил о стихотворении «К русским друзьям», «Памятнике Петру Великому» в переводе Антокольского, у меня нет в переводе Левика, так что я эти вещи не сравнивал.

Я с этого и начал. Я не конкретизировал, а только очень мягко сказал, что есть неудачные места, но в общем и целом этот перевод хороший. Можно сказать, что Левик дал поэтический перевод, но, конечно, Антокольский ближе к Мицкевичу.

БОНДИ:

Я хотел бы сказать несколько слов. Я был крайне поражен, услышав, что какие-то наши выступления здесь могут повлиять на литературную репутацию того или иного работника или даже погубить его. Если бы я ожидал чего-либо подобного, я не пришел бы на это собрание. Что же, я могу только хвалить из страха, как бы не испортить чью-то репутацию?

Я сказал, что переводы в общем хороши, и я не встретил ни одного имени, которое нужно было бы исключить из списка переводчиков. Это я говорю ответственно, как мое мнение, которое прошу учесть.

Я разъясню, что говорил относительно переводов тов. Левика. Я говорил, что многое мне нравится. Например, сонеты переведены очень хорошо. Если я недостаточно убедительно сказал, прошу увеличить это в несколько раз. Искренно, мне нравятся.

Я говорил, что в переводах «Памятник Петру Великому» и в некоторых местах «К русским друзьям» есть очень хорошие стихи. Однако, я еще раз позволю себе утверждать, что в общем и целом тов. Левик хуже передает подлинник Мицкевича, хотя у Антокольского имеется целый ряд корявых мест. У тов. Левика есть какая-то нивелировка индивидуальности данного стихотворения. Об этом здесь говорили достаточно много. У тов. Левика, например, встречаются такие фразы, как «подлыми руками убит трибун народный», «замысел мятежный и свободный». Этого нет у Мицкевича и это не находка для стиха. Это значит идти по линии наименьшего сопротивления.

Надо сказать, что всё, что здесь говорилось относительно характера стихотворения «К друзьям русским», говорилось неправильно. Это вовсе не такое благополучное стихотворение. Здесь вовсе нет той любезности, о которой здесь говорили. Вспомните, товарищи, содержание этого стихотворения.

Стихотворение написано в 1833 году. Здесь говорится о Рылееве и Бестужеве, но не к ним обращается Мицкевич. Он не обращается к Рылееву, который повешен, а обращается к другим «друзьям» и говорит, что их постигла еще горшая участь. Он говорит, что кто-то из них продался за чины, за ордена, отдал свою свободную душу. Здесь говорится о польской крови. Это очень сильно.

Дальше Мицкевич еще более сильно говорит о своих русских друзьях. Он говорит, что если эта «моя песнь всё-таки как-нибудь дойдет до вас, то пусть она звучит, как песнь свободы». Здесь в обоих переводах сказано нескладно. Левик говорит – «весь мир можно залить желчью слов моих». В подлиннике говорится: «Я проливаю кубок желчи на землю, пусть горечь слов моих…» (читает). Здесь много резких контрастов, и тут нивелировать нельзя. Дальше у Мицкевича говорится, что «если вы враждебно встретите мои слова, вы уподобитесь дворовой собаке, которая привыкла к ошейнику и даже кусает руку, которая хочет снять этот ошейник».

Как реагировали русские приятели Мицкевича на это стихотворение? Вспомните, что Пушкин ответил на это стихотворением «Он между нами жил…», в котором он говорит, что наш прежний гость теперь нам стал врагом, и ядом свои стихи наполняет. Он заканчивает: «О Боже, возврати мир в его озлобленную душу». Не ручаюсь за точность цитат, так как после 12 часов ночи я ничего не могу вспомнить.

Таким образом, Пушкин понимал, что политические разногласия не уничтожены, и этот момент вызывает резкое отношение Мицкевича к его бывшим друзьям-москалям. Это в какой-то степени сохранено в переводе Антокольского, а в переводе тов. Левика всё это устранено. Мы знаем, что Пушкин мог принять и принимал на свой счет слова Мицкевича: «за чины и ордена отдал свою свободную душу». В переводе тов. Левика этого никак не видно. У него говорится: «Быть может, разум, честь и совесть продал он За ласку щедрую царя или вельможи». Причем здесь вельможа? Никаких конкретных указаний на это нет.

Дальше сказано: «Залить весь мир могу я желчью слов моих». У Мицкевича сказано: «Не вас, а ваши кандалы», а у тов. Левика всё это нивелировано.

Это говорится о тех, которых политические разногласия настолько разобщили, прежних друзей, что они сердятся на него, и Мицкевич им бросает вызов. Это очень резкое стихотворение.

ЦЯВЛОВСКИЙ:

И никто его не перевел хорошо, надо еще заказать!

Или переделать. Я нисколько не хотел обидеть тов. Левика, но я должен был сказать, что у него такое обилие неопределенностей, нивелировки, сведения к штампу! Мало того, что эти стихи менее поэтичны, чем резкие, иногда корявые стихи Антокольского.

Мне хотелось бы еще сказать относительно перевода «Конрада Валленрода». Перевод делал такой опытный хороший переводчик, как Георгий Аркадьевич Шенгели. Я его своей критикой не уничтожу, но мне кажется, что у него есть принципиальная ошибка. Мне кажется, что перевод Шенгели является образцом того, что никуда не годится стремление переводить слово в слово, буква в букву. Получается не только целый ряд ошибок, как «закон крестовый». Получается целый ряд вещей, которые уничтожают всякую поэзию. Здесь уже говорили о таком выражении, как «сгребал под себя». Имеется выражение «литовцев юных стаи». У Мицкевича этого слова нет, и не может быть в этом контексте.

Я, конечно, понимаю затруднение переводчика, которому хотелось всё это уместить. Однако, у него был неправильный подход. Было бы гораздо лучше, если бы он не ставил себе таких порочных, по существу, задач.

Что касается подстрочников, то я не думаю, что необходимо быть полиглотом, чтобы, не зная языка, делать переводы, но у меня есть такое соображение. Одним подстрочником никогда ограничиваться нельзя. Правильно, что хорошо было бы иметь консультанта, но мне кажется, что необходимо рядом с подстрочником иметь польский текст плюс словарь. Польский текст, подстрочник и словарь – этого совершенно достаточно. Мне приходилось переводить эстонские песенки, и я пользовался таким методом.

Мне кажется, что серьезный переводчик не может ссылаться на то, что у него в подстрочнике какое-нибудь слово переведено неправильно. Он должен иметь подстрочник в помощь, а не брать его за основу.

Наконец – последнее. Здесь тов. Троповский говорил о том, что мы не подготовлены к изданию сочинений Мицкевича. У меня такого впечатления нет, и мне кажется, что мы подготовлены. Всё это говорится об отдельных деталях, а в целом состав переводчиков на настоящей высоте. То, что были привлечены такие крупные поэты, как Марина Цветаева, Антокольский, – это большая удача, и это правильно сделано. Рядом с ними работают хорошие молодые переводчики, и нет ничего такого, что заставило бы переменить план и состав. Всё идет благополучно, и только надо вдумчиво редактировать и толково составлять сборник.

ЛЕВИК:

Ввиду позднего времени, я могу только в форме тезисов сказать то, что мне хочется.

Я присоединяюсь к тому, что нужно знать язык оригинала, и очень жалею, что не знаю его. Я могу исходить только из подстрочника.

С МЕСТА:

Вы текстами пользовались тоже?

ЛЕВИК:

Я очень плохо знаю польский язык, но читал. Я принимаю упрек в нивелировке и сглаженности, но не могу согласиться с другими вещами. У Антокольского имеется ряд тяжелых ритмических мест, ряд плохих рифм, ряд мест просто непонятных и даже безграмотных. Я хочу сказать, что эта нивелировка уравновешивается теми четырьмя пороками, которые я здесь упомянул. Я всё это снимаю и хочу только сказать о содержании.

Я совершенно искренне хочу понять, какая разница в содержании между переводом Антокольского и моим. Если я прочту сейчас оба перевода, то, вероятно, вы увидите, что по содержанию они весьма близки.

Я буду по строфам зачитывать содержание. Прежде всего скажу относительно знаменитой шеи и руки. Конечно, тут каждому видно, что у Антокольского по содержанию ближе, но мне хотелось бы сказать следующее. Я перевожу с немецкого и французского языков. Есть целый ряд слов и образов, которые на одном языке воспринимаются совершенно иначе, чем на другом. Для того, чтобы дать поэтический перевод, приходится часто придумывать совершенно другие слова.

Мне казалось, что если я говорю о человеке, о котором я скорблю, и скажу – где его шея, –это для нас не звучит. Может быть, для поляков это звучит. Я свел вопрос к тому, что Мицкевич скорбит о Рылееве, а не о его шее. Кстати сказать, эта шея стала «братом» вместо «сестры». Поэтому я отказался от анатомических элементов шеи и руки, решив оставить только образ борьбы.

Я буду читать переводы, начиная с перевода Антокольского.

«Вы помните меня»…(читает).

С МЕСТА:

Нескладная строфа.

ЛЕВИК:

Теперь мой текст: «Вы помните меня»… (читает).

ВИНОКУР:

Но у Вас пропал поляк, а это разница существенная.

ЛЕВИК:

Я не уверен, есть ли это в подстрочнике. В подстрочнике сказано так: (читает). Где же поляк?

ВИНОКУР:

Тогда это плохой подстрочник.

С МЕСТА:

Оказывается, что в тексте тоже нет поляка?

ЛЕВИК:

Таким образом, от шеи я отступил из чувства поэтического такта по отношению к русскому языку. Я не слышал в русском языке, чтобы жалели о шее, о руке и т.д.

Далее у меня написано: (читает). У меня сказано в подстрочнике – «пророк».

С МЕСТА:

Дефект подстрочника.

ЛЕВИК:

Здесь важно, что Бестужев определяется как поэт и солдат.

У Антокольского сказано: (читает). Я считаю, что это штамп, хотя меня упрекают в штампе. «Рука святая» – это тоже штамп.

Согласны ли вы с тем, что существует закон поэтической компенсации? Если я в одном месте не сумел поставить какой-то важный образ, то я имею право через три строки в аналогичной ситуации поставить этот образ. Здесь кто-то меня упрекнул, что я написал: «за ласки щедрого царя или вельможи». Раньше меня упрекнули, что я пропустил «народ». Если бы я знал, что это народ, то я бы это не пропустил, а это «люди» для меня были, извините за грубое выражение, рассусоливание со стороны такого великого поэта. Мне казалось, что это можно сконцентрировать в одной мысли.

С МЕСТА:

Вы уничтожили конкретность.

ЛЕВИК:

Значит, у меня второй минус, а у Антокольского было четыре минуса. Пропорция к концу будет шесть и восемнадцать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Мне кажется, что все убеждены.

МАРКУШЕВИЧ:

Я хотел бы сказать одно. Я думаю, что наша сегодняшняя беседа была очень продуктивна и поможет, в частности, мне, как редактору, которому предстоит в ближайшее время заняться этим делом, найти правильный метод работы. Я думаю, что правы те товарищи, которые говорили, что в общем и целом мы стоим на правильном пути. Конечно, мы должны подумать над теми принципиальными задачами, которые были здесь поставлены, и еще серьезнее подумать о подборе переводчиков. Мы чувствуем тоже, что расплываться и гоняться за большим количеством людей не следует. Нужно, конечно, очень тщательно и серьезно подходить к редактуре каждой отдельной строчки.

Я хотел бы в заключение поблагодарить т.т. Цявловского, Бонди, Винокура и всех остальных товарищей, которые принимали активное участие в нашей работе.

Конец.